Пугачев - [20]

Итак, Пугачев самостоятельно «принял на себя имя» покойного императора. И в этом поступке нет ничего удивительного, ведь он и раньше постоянно врал: то назывался благочестивым старовером, то богатым купцом. Причем перевоплощался Емельян, как правило, в людей, стоящих на социальной лестнице гораздо выше, нежели он сам. Объясняется это не только его богатой фантазией, но и непомерными амбициями.

В этой связи необходимо обратить внимание на следующий эпизод из его жизни. До властей дошел слух, что во время Русско-турецкой войны Пугачев якобы называл себя крестником Петра Великого. На допросе в Яицком городке самозванец отказался признать справедливость этого обвинения, а на допросе в Симбирске заявил, как было записано в протоколе: «Будучи в службе ея императорскаго величества под Бендерами в команде генерал-аншефа и разных орденов кавалера графа Петра Ивановича Панина, случилось ему быть пьяному. Тогда выговорил он одному из казаков (имяни не помнит), которой спрашивал его: откуда он взял саблю? — Злодей, ведая, что хорошия сабли даются от государей в награждение за заслуги, и что таковые казаки в почтении, ответствовал, что сабля его пожалована от государя. А как он еще заслуг никаких тогда не зделал, а отличным быть всегда хотелось, то сказал: сабля ему пожалована потому, что он — крестник государя Петра Перваго. Сие сказано, заклинается злодей, ни от каких иных намерений, кроме, чтобы тем произвесть в себе отличность от других»[165].

В данном случае не так уж важно, действительно ли Пугачев называл себя крестником Петра I, гораздо важнее его признание, что «произвесть в себе отличность от других» и «отличным быть всегда хотелось». Подобное откровение вполне подтверждается всей его жизнью. Разумеется, Емельян остался бы обыкновенным мечтателем, не будь у него вдобавок, что называется, лидерских качеств, без которых он никогда бы не стал за столь короткое время войсковым атаманом у «сказочных» казаков, а потом и предводителем многотысячной армии недовольных. И наконец, не сделался бы Пугачев самозванцем, если бы не был человеком отважным и беспокойным. Вернувшись из Польши, он мог начать на Иргизе новую тихую жизнь, но покой явно был ему не по душе. Здесь нелишне будет отметить, что, по свидетельствам пугачевских сподвижников, во время боя он выказывал беспримерную храбрость и неоднократно рисковал своей жизнью. Подробнее об этом будет рассказано ниже, а пока лишь заметим, что даже такой несомненный противник Пугачева, как П. С. Потемкин, признавал, что «дерзновение его овладеть всем происходило от смелаго духа»[166].

Какие цели преследовал Пугачев, назвавшись царем? На допросах в Яицком городке в сентябре 1774 года он говорил: «Дальнего намерения, чтобы завладеть всем Российским царством, не имел, ибо, разсуждая о себе, не думал к правлению быть, по неумению грамоте, способен. А шол на то: естли удастся чем поживиться или убиту быть на войне — вить всё я заслужил смерть, — так лутче умереть на войне… так похвальней быть со славою убиту!»[167]

Из всего вышесказанного трудно сделать вывод, что стать самозванцем Емельяна Ивановича заставили любовь и сочувствие к простому народу. Едва ли сыграли значительную роль в этом решении и собственные обиды на «крепостническое государство». По крайней мере, источники не позволяют безапелляционно это утверждать. Однако это не означает, что заявления «Петра III» о сострадании, испытываемом им к яицким казакам и к «черни» вообще, с которыми мы неоднократно встретимся, были лживыми. Пугачев, будучи простым казаком, надо думать, вполне искренне сочувствовал себе подобным простолюдинам, особенно яицким казакам, которым навязывалось чуждое им «регулярство».

Разумеется, для успешного исполнения предприятия, задуманного Пугачевым, было недостаточно его собственных достоинств, а также особенностей его психики и характера. Он не мог обойтись без людей, которые ему поверили бы. А поскольку такие люди нашлись, то необходимо понять, почему подобная вера была возможна, понять особенности тогдашней социальной психологии. Отличительной ее чертой была вера в различные чудеса, колдовство и другие самые невероятные с точки зрения современного человека вещи. Так, в народе ходили устойчивые слухи, что цари или царевичи, умершие как естественной, так и насильственной смертью в относительно раннем возрасте, на самом деле живы; что их и впрямь хотели извести «злодеи» (обычно бояре), однако с помощью верных людей им чудесным образом удавалось спастись. Считалось, что избежавший смерти «царь» или «царевич» после долгих странствий объявится среди своих «подданных», которых призовет поквитаться с его, а значит, и с народными, обидчиками. Замечательный отечественный фольклорист Кирилл Васильевич Чистов называл подобные представления легендой о «возвращающихся царях или царевичах-избавителях». Вера в чудесное спасение монарших особ являлась в России XVII–XVIII веков питательной средой для самозванства, которое, по словам В. О. Ключевского, «стало хронической болезнью государства»[168].

В свою очередь, массовость монархического самозванства лишний раз показывает, каким огромным авторитетом в народном сознании в то время обладала царская власть. Царь был народным заступником, воплощением справедливости и добра. И если бы не «злодеи-бояре», постоянно искажавшие государеву волю и скрывавшие от него правду, то в стране царили бы мир и порядок. Иногда, правда, в качестве виновников народных бедствий выступали не «бояре», а правящие монархи. Речь прежде всего идет об отношении народа к Петру I. Однако анализ антипетровских выпадов показывает, что в большинстве случаев простолюдины критиковали не законного государя, а узурпатора, захватившего престол, Антихриста или «подменного» немчина. Таким образом, предполагалось, что если бы на престоле сидел настоящий, законный государь, то он никогда не допустил бы подобных безобразий. А значит, вопреки распространенному мнению, антипетровские выпады не разрушали авторитета самой царской власти, а, напротив, подчеркивали его. Кроме того, не следует преувеличивать и само недовольство Петром Великим, ибо многие простолюдины, как и прежде, продолжали винить в своих невзгодах не царя-реформатора, а его окружение или местных чиновников