Пугачев - [146]
Никакие амнистии и прочие мероприятия правительства по облегчению судьбы заключенных и ссыльных не затрагивали жен и детей самозванца до 2 июня 1803 года, когда Кек-сгольмскую крепость посетил Александр I. Помимо прочего император увидел здесь пугачевских родственников и «высочайше повелеть соизволил: содержащихся во оной жен известного Емельки Пугачева с тремя детьми… избавя из-под тогдашнего караула, предоставить им жительство в городе свободное, с тем, однако, чтоб из оного никуда не отлучались, имея притом за поступками их неослабное смотрение, дабы к каким-либо не воспользовались продерзостям»[886]. Некоторое время Пугачевы продолжали жить в крепости, но после того как Трофим выстроил дом, перешли жить туда. Где-то между 1803 и 1811 годами при неизвестных обстоятельствах умерли обе жены самозванца; во всяком случае, побывавший в Кекс-гольме 31 марта 1811-го чиновник Министерства внутренних дел и известный мемуарист Филипп Филиппович Вигель застал здесь лишь пугачевских детей. Вигель писал: «…показывали мне семейство Пугачева, не знаю, зачем всё еще содержавшееся под стражей, хотя и не весьма строго. Оно состояло из престарелого сына и двух дочерей: простой мужик и крестьянки, которые показались мне смирными и робкими»[887].
Интересные сведения о последних годах жизни пугачевских детей в свое время обнаружил Р. В. Овчинников. Выяснилось, например, что старшая дочь Емельяна Ивановича, Аграфена, не отличалась особой религиозностью. Во всяком случае, она, как говорилось в духовной росписи кексгольмского Рождественского собора, «за нерадением» не являлась к исповеди и причастию. Известно, что так было в 1814 и 1815 годах, а также в 1817-м и 1818-м. Первым из пугачевских отпрысков умер Трофим. Случилось это между 1 января и 24 февраля 1819-го, когда ему шел 55-й год. Потом «от паралича» на 57-м году жизни 13 июня 1826 года скончалась Христина. Наконец, 7 апреля 1833 года ушла из жизни «находящаяся под присмотром Кекс-гольмской крепости невольница, умершего Емельки — донского казака дочь, девка Аграфена». Как сказано в метрической книге Рождественского собора, «приключилась смерть Старостин)» (Аграфене было 65 лет), и похоронили ее «на градском кладбище». Поскольку дети самозванца жили безбрачными и умерли бездетными, то со смертью старшей дочери пресекся род Емельяна Пугачева, а потому рассказы о его прямых потомках, будто бы осевших где-то в Австралии, не что иное, как побасенки[888].
Проживи Аграфена чуть подольше, ей, несомненно, предстояло бы знакомство с Пушкиным, работавшим в это время над «Историей Пугачева». 17 января 1834 года Пушкин записал в своем дневнике разговор, состоявшийся у него с Николаем I на балу у графа Бобринского: «Говоря о моем “Пугачеве”, он сказал мне: “Жаль, что я не знал, что ты о нем пишешь; я бы тебя познакомил с его сестрицей, которая тому три недели умерла в крепости Эрлингфоской” (с 1774-го году!). Правда, она жила на свободе в предместии, но далеко от своей донской станицы, на чужой, холодной стороне». Конечно, здесь всё напутано: это была не «сестрица», а дочь Пугачева, умерла она не за три недели, а почти за девять месяцев до разговора, случилось это не «в крепости Эрлингфоской» (Гельсингфорсе, современном Хельсинки); наконец, в ссылке она находилась не с 1774 года, а с 1775-го. Но, видимо, Пушкин так об этом и не узнал[889].
Но вернемся почти на полвека назад и посмотрим, какие же меры приняло правительство, чтобы в будущем избежать новой пугачевщины. Прежде всего, власти попытались стереть память о прошедшем бунте. Помимо того, что родственникам самозванца запретили «злодеевым прозванием называтца», по просьбе местных казаков было решено переименовать родную пугачевскую станицу Зимовейскую в Потемкинскую и перенести ее на другое место. Не по душе победителям было название Яик и все производные от него, а потому река Яик стала Уралом, а яицкие казаки и Яицкий городок соответственно казаками уральскими и городом Уральском. Наконец, манифестом от 17 марта 1775 года Екатерина II повелевала предать «всё прошедшее вечному забвению и глубокому молчанию». Однако было в манифесте и нечто более важное, чем приказание забыть пугачевщину. Согласно этому документу, приговоренных к смертной казни надлежало «от оной освободить и сослать в работу», приговоренных к телесным наказаниям — избавить от них и «послать на поселение»[890].
Выше уже говорилось, что даже некоторые дворяне считали положение крестьянства весьма тяжелым и даже невыносимым и связывали с ним поддержку мужиками самозванца. Неудивительно, что после подавления пугачевщины некоторые представители власти призывали подчиненных поступать с крестьянами более осторожно, чтобы не вызвать новых возмущений. Кроме того, историки, в том числе и советские, отмечают, что правительство несколько улучшило положение отдельных групп крестьян, главным образом заводских, тогда как, по мнению ученых, положение помещичьих крестьян после Пугачева изменилось мало[891].
Различные бунты, главным образом крестьянские, происходили как в последней четверти XVIII века, так и в следующем столетии, и тем не менее возмущение, сопоставимое с пугачевщиной, вспыхнуло в Российской империи только в 1905 году. Это означает, что екатерининская политика по предотвращению новой пугачевщины оказалась в целом эффективной. Общепризнано, что одной из важнейших мер такого рода была губернская реформа 1775 года. Помимо прочего, она позволила укрепить власть на окраинах государства, где как раз и разгорались гражданские войны XVII–XVIII веков. А поскольку эти войны начинали казаки, решающее значение для предотвращения новой пугачевщины имело то обстоятельство, что государство стало куда жестче контролировать казачьи сообщества, в том числе и уральское. Правительство стало активнее вмешиваться и во внутренние дела башкир, сыгравших важную роль в прошедшем бунте. В то же время власти запретили русским помещикам и представителям верхушки нерусских народов обращать в крепостное состояние рядовых башкир. Сделаны были шаги навстречу местной знати, например, ее представители получили право на дворянство и владение крепостными. К тому же технический прогресс позволил царской армии обладать более совершенным оружием и более развитой военной тактикой, что сделало захват арсеналов, крепостей и форпостов повстанцами почти невозможным
