Пучина - [3]

(Отрывок из письма Артуро Ковы.)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Прежде чем во мне заговорила страсть к женщине, я поставил свое сердце на карту, и оно досталось Жестокости. Я не ведал ни упоительных наслаждений, ни сентиментальных признаний, ни тревоги робких взглядов. Мне чужды были любовные вздохи, — в любви я был всегда властелином, и губы мои не знали пощады. Но все же я стремился обладать божественным даром идеальной любви, которая бы духовно зажгла меня так, что душа моя осветила бы тело, как огонь освещает питающий его костер.

Когда глаза Алисии принесли мне несчастье, я уже отказался от надежды изведать чистую любовь. Напрасно руки мои, уставшие от свободы, тянулись ко многим женщинам, вымаливая для себя цепь. Никто не угадывал моей страстной мечты. Сердце мое продолжало молчать.

Победа была легкой: Алисия сдалась без колебаний, в надежде на любовь, которую во мне искала. Даже в те дни, когда ее родители, с благословения священника, замышляли выдать ее замуж и рассчитывали принудить меня силой отказаться от нее, она не думала о браке со мной. Она выдала мне их коварные планы. «Я умру одна, — говорила она, — мое несчастье станет помехой на твоем жизненном пути».

Затем, когда Алисию выгнали из родительского дома и судья объявил моему адвокату, что сгноит меня в тюрьме, я со всей решимостью сказал ей однажды ночью в ее тайном пристанище: «Разве я могу бросить тебя? Бежим! Раздели мою судьбу, но дай мне любовь!»

И мы бежали...

Этой ночью, первой ночью в Касанаре,[1] я поверил свои мысли бессоннице.

Сквозь сетку от москитов я видел, как мерцают звезды на беспредельном небе. Листья пальм, давшие нам убежище, шелестели все тише и тише. Бесконечная тишина колыхалась вокруг, окрашивая синевой прозрачный воздух. Рядом с моим гамаком на узкой походной кровати спала Алисия, неровно дыша.

Обуреваемый печалью, я предался самым черным мыслям. Что сделал ты со своей судьбой? Что сделал ты с этой девушкой, которую принес в жертву твоей страсти? С мечтами о славе, стремлением к успеху, с первыми проблесками известности? Безумец! Петля, привязывающая тебя к женщинам, душит тебя. Из ребяческой гордости ты сознательно обманул себя, приписав этой девочке то, чего никогда не находил в других, зная заранее, что идеал недостижим: его носят в себе. Какая цена после того, как удовлетворена прихоть, телу, которое так дорого тебе досталось? Душа Алисии никогда тебе не принадлежала, и, хотя сейчас ты ощущаешь ее тепло, чувствуешь ее дыхание у своего плеча, духовно ты так же далек от нее, как от этого безмолвного созвездия, скрывающегося за горизонтом.

В эту минуту я ощутил малодушный страх. Не потому, что я боялся ответственности за свои поступки, — нет, меня уже начинала охватывать скука совместной жизни. Мне легко досталось обладание Алисией, но все же я совершил безумство. А что будет после безумства и обладания?..

Касанаре со своими наводящими ужас легендами не пугал меня. Инстинктивная жажда приключений толкала меня бросить вызов вольным степям, и я был уверен, что выйду победителем, что позднее, в незнакомых мне городах, я не раз затоскую о пережитых опасностях. Но Алисия связывала меня, как цепь. Если бы она по крайней мере была смелее, проворнее, выносливее! Бедняжка покинула Боготу в подавленном состоянии, она не умела ездить верхом, солнечные лучи обжигали ее, и, если временами она предпочитала идти пешком, мне приходилось безропотно следовать ее примеру и вести лошадей под уздцы.

Никогда не проявлял я подобной кротости. Мы были беглецами, но двигались медленно, были неспособны свернуть с дороги, чтобы избежать встречи с прохожими, в большинстве своем крестьянами, которые останавливали нас и участливо спрашивали: «Хозяин, почему плачет нинья?»[2]

Поселок Какеса надо было во что бы то ни стало проехать ночью: там нас могли задержать власти. Я несколько раз намеревался перекинуть через телеграфные провода аркан и оборвать их; но меня удержало тайное желание быть пойманным, чтобы освободиться от Алисии и возвратить себе свободу духа, которую человек никогда не теряет, даже в тюрьме. Когда стемнело, мы пересекли окраину поселка и, свернув затем к долине реки, где пришлось пробраться сквозь шуршащие стебли тростника, которые наши кони обкусывали на ходу, решили попросить ночлега в трапиче.[3] До нас доносился шум давильного жернова; тени волов, вращавших жернов, и тень мальчика-погонщика то и дело удлинялись и падали на огонь печи, в которой варилась патока... Женщины собрали нам поужинать и дали Алисии настой целебных трав от лихорадки. Мы пробыли здесь неделю.

Пеон, посланный мной в Боготу, вернулся с тревожными вестями. Разгорался скандал, раздуваемый сплетнями моих недоброжелателей; наше бегство служило пищей для кривотолков, и газеты спекулировали на любовной драме. Письмо товарища, к которому я обратился с просьбой выступить в мою защиту, заканчивалось припиской: «Вас обоих арестуют! Тебе остается одно убежище — Касанаре. Кому придет в голову, что такой человек, как ты, способен бежать в пустыню?»

Тем же вечером Алисия предупредила меня, что мы слывем за подозрительных постояльцев. Хозяйка дома выспрашивала ее, кто мы: брат с сестрой, законные супруги или просто знакомые, и вкрадчивым голосом уговаривала ее показать монеты, которые мы делаем, если этим занимаемся, в чем нет ничего дурного, когда нужда заставляет. На следующий день мы еще до рассвета пустились в путь.