Пучина - [5]

А между тем унылая пустыня продолжала молчать, и душу мою наполнило ощущение бесконечности, излучаемой мерцающими созвездиями.

И я опять вернулся к воспоминаниям. Вместе с угасшим днем навсегда ушла половина моего «я», и мне предстояло начать новую жизнь, отличную от прежней, рискуя погубить остаток молодости и самый смысл моих мечтаний, ибо, если бы они и расцвели вновь, их или некому было бы посвятить, или алтарь, для которого они предназначались, был бы занят неведомыми прежде богами. Алисия, наверное, думала о том же, и, усиливая во мне угрызения совести, она в то же время смягчала мою тоску, деля ее со мной, потому что и она сама летела, как семя, уносимое ветром, не зная куда и страшась земли, которая ее ожидает.

Алисия несомненно обладала страстным характером: в минуты отчаяния решимость торжествовала в ней над робостью. Порою она жалела, что не отравилась.

— Пусть я не любила тебя такой любовью, какой ты ищешь, — говорила она, — но как ты решился воспользоваться моей неопытностью и обречь меня на несчастья? Разве я когда-нибудь забуду, какую роль сыграл ты в моей жизни? Чем ты оплатишь мне свой долг? Уж не тем ли, что будешь обольщать крестьянок на постоялых дворах и увлекать меня за собой, чтобы потом бросить. Если у тебя такие замыслы, то лучше не удаляйся от Боготы, — ты меня знаешь. Ты поплатишься за это!

— Тебе хорошо известно, что я до смешного беден.

— Мне все уши прожужжали этим, когда ты бывал у меня. Но ведь я прошу от тебя не денег, а места в твоем сердце.

— Зачем ты молишь меня о том, что я сам уже отдал тебе добровольно? Я все оставил ради тебя и самого себя отдал на произвол судьбы, не задумываясь о последствиях. Хватит ли у тебя мужества, чтобы страдать и верить?

— Разве я не всем для тебя пожертвовала?

— Ты боишься Касанаре?

— Я боюсь за тебя.

— Судьба одна, а нас двое.

Такой разговор вели мы вечером в одной из хижин Вильявисенсио, дожидаясь жандармского офицера. Наконец, перед нами предстал приземистый человек в форме цвета хаки, с седеющей шевелюрой, щетинистыми усами и несомненно пьяница.

— Здравствуйте, сеньор, — пренебрежительно сказал я ему, когда он остановился на пороге и оперся на саблю.

— О поэт! Эта девушка — достойная сестра девяти муз! Надо быть поласковее со старыми друзьями!

И он обдал меня спиртным перегаром.

Сев на скамейку рядом с Алисией и прижимаясь к ней, он прохрипел, хватая ее за руки:

— Какой бутончик! Ты уже забыла меня? Я — Гамес-и-Рока, генерал Гамес-и-Рока! Когда ты была маленькой, я сажал тебя на колени.

И он попробовал повторить это теперь.

Алисия вскрикнула, изменившись в лице:

— Нахал! Нахал! — И она оттолкнула его.

— Что вам угодно? — с негодованием закричал я и плюнул ему в лицо.

— Что с вами, поэт? Того ли заслуживает благородный человек, который хочет избавить вас от тюрьмы? Оставьте мне ее, я друг ее родителей, а в Касанаре она у вас погибнет. Я сохраню молчание. А вещественное доказательство — мне, мне... Оставьте ее мне!

Не дав ему кончить, я в порыве гнева сорвал с Алисии туфлю и, отшвырнув жандарма к стене, принялся бить его туфлей по лицу и по голове. Генерал, невнятно бормоча, рухнул на мешки с рисом в углу комнаты. Там он и заснул с громким храпом, а мы с Алисией и доном Рафо, полчаса спустя, уже ехали по бескрайним степям.

— Кофе готов, — произнес дон Рафо, подойдя к гамакам, затянутым сеткой от москитов. — Просыпайтесь, дети, мы в Касанаре.

Алисия приветствовала нас весело и ласково.

— Уже восходит солнце? — спросила она.

— Еще рано, Звездный воз только склоняется к горам. — И, указав на цепь Кордильер, дон Рафо добавил: — Простимся с ней, мы ее больше не увидим. Теперь будут только льяносы, льяносы и льяносы.

Мы принялись за кофе. Из степи до нас доносилось дыхание утра, запах свежих трав, сырой земли и недавно срубленных веток. Тихо перешептывались пальмы под прозрачным звездным небом, благоговейно склоняя к востоку свои веерообразные кроны. Неожиданное веселье кипело в жилах, и души наши возносились ввысь вместе с воздухом пампы, радуясь жизни и свету.

— Как прекрасен Касанаре! — повторяла Алисия. — Не знаю почему, но, как только я попала в степь, у меня исчезла боязнь перед нею.

— Эти края, — объяснил дон Рафо, — влекут к себе и своими радостями и своими страданиями. Здесь, даже умирая, человеку хочется целовать землю, в которой ему суждено истлеть. В этой бескрайней степи никто не чувствует одиночества: солнце, ветер и бури — наши братья. Никто не боится и не проклинает их.

И, произнеся эти слова, дон Рафо спросил меня, такой ли я хороший наездник, как мой отец, и так ли смело встречаю опасность.

— Каково семя, таково и племя, — хвастливо ответил я, а Алисия, освещенная пламенем костра, доверчиво улыбнулась.

Дону Рафо было за шестьдесят. Он держал себя с достоинством человека, знавшего лучшую жизнь. Седеющая борода, спокойные глаза, средний рост и даже блестящая лысина — все в его внешности было приятным, и он невольно вызывал в людях симпатию и расположение к себе.

Когда мы с Алисией прибыли в Вильявисенсио, он, услыхав мое имя и узнав о грозящем мне аресте, пришел к нам с доброй вестью — генерал Гамес-и-Рока клятвенно обещал оказать мне поддержку. В Вильявисенсио дон Рафо сделал для нас все покупки по заказу Алисии и вызвался быть нашим проводником в Касанаре и обратно. На время своей поездки в Арауку он предложил поселить нас в ранчо одного из своих клиентов, где мы могли бы спокойно прожить несколько месяцев.