Пучина - [16]

— Я знаю, в чем дело: ты боишься моего мужа.

— Вы мне противны!

— Неблагодарный! Нинья Алисия ничего не знает. Она только говорит, чтобы я не верила тебе.

— Что? Что вы сказали?

— Что степняк — простак, а горец — врать мастак!

Побледнев от гнева, я вбежал в залу.

— Алисия, мне не нравится твоя близкая дружба с Грисельдой! Ее вульгарность может передаться тебе. Не смей больше спать в ее комнате.

— Хочешь, чтобы я оставила тебя наедине с ней? Ты не стыдишься даже хозяина дома?

— Истеричка! Опять твоя глупая ревность?

Алисия расплакалась, а я ушел в каней. Старая Тьяна латала рубашку мулата, а тот, дожидаясь, растянулся нагой по пояс на бычьей шкуре.

— Отдохни на гамаке, белый. Жара смертная.

Напрасно старался я уснуть. Мне мешало клохтанье курицы, копошившейся у плетня, в то время как ее товарки, разинув клювы, отдыхали в тени, равнодушные к ухаживаньям петуха, вертевшегося вокруг них с распушенными крыльями.

— Не дают вам спать, проклятые!

— Где твоя родина, мулатка? — спросил я.

— Где я сама, там и родина.

— Ты уроженка Колумбии?

— Я из льяносов, с Манаре. Говорят, я из Краво, а я не из Краво; говорят, я из Пауто, а я и не из Пауто. Моя родина — все эти степи! Зачем мне другая родина, когда степь так красива и так широка! Знаешь поговорку: «Где твой бог? — Где солнце всходит».

— А кто твой отец? — спросил я Антонио.

— Про то мать знает.

— Не все ли равно, раз ты родился, сынок!

Невольно улыбнувшись, я спросил:

— Ты собираешься на Вичаду, мулат?

— Я было собирался, да хозяин узнал, и мне влетело. А потом, говорят, там одни леса, верхом не проехать. На что мне леса! Я, как быки, люблю только степи да свободу.

— В лесах одним индейцам жить, — прибавила старуха.

— Этим голышам саванны тоже по нраву; сколько вреда они причиняют христианам! Быка арканом им не поймать! Для этого нужен хороший и резвый конь. Так эти дьяволы догоняют быков на бегу в голой степи и одному за другим подрезают поджилки, раз — и готово! Сорок быков в день зарежут, а съедят одного; остальные достаются коршунам и стервятникам. И людей не милуют: к покойному Хаспе они подкрались в лесу, окружили его в одну минуту вместе с лошадью и зарезали. Мы кричали на них, но это не помогло. Как на грех, мы были безоружны, а их было человек двадцать, и они засыпали нас стрелами.

Старуха, завязав потуже платок на голове, вмешалась в разговор:

— Хаспе сам был виноват, он преследовал индейцев со своими вакеро и собаками. После облавы он разводил костер и делал вид, будто поджаривает и ест индейцев, чтобы это видели те, кто не попался к нему в руки, да дозорные на верхушках пальм.

— Так ведь, мама, индейцы убили всю его семью, а властей здесь нет, и каждому приходится выкручиваться самому. В Атико они всех христиан перерезали, до сих пор там головешки тлеют. Надо собраться как-нибудь, белый, и устроить на них облаву.

— Что ты? Охоту, как на диких зверей? Это бесчеловечно!

— Тогда, если вы их не зарежете, они вас зарежут.

— Не перечь ему, мулат, тоже мне мудрец выискался! Белый поученей тебя. Спроси лучше, жует ли он табак, и угости его.

— Нет, табак я не жую. Спасибо.

— Ну вот, и починила твои лохмотья, — сказала старуха, встряхнув рубашку, — рви их теперь на здоровье в лесу. А венгавенгу достал? Сколько раз тебя просили!

— Угости кофе, достану.

— Что это за венгавенга?

— Хозяйка просила. Это кора одного дерева, из нее делают приворотное зелье.

Мне случалось переживать тяжелые нервные кризисы, когда казалось, что разум пытается существовать отдельно от мозга. И хотя физически я был совершенно здоров, мой хронический недуг — привычка все время мыслить — постепенно ослаблял меня: даже во сне я не мог избавиться от видений. Внешние впечатления достигают подчас максимума влияния на мое обостренное воображение, но впечатление через несколько минут после его восприятия превращается в свою противоположность. Я, как в музыке, пробегаю гамму восторга, чтобы затем предаться беспросветной меланхолии, от гнева перехожу к сентиментальной уступчивости, от благоразумия — к вспышкам слепого бешенства. Моя душа — как море: за приливом неизменно следует отлив.

Мой организм отвергает наркотическое возбуждение, хотя оно и разгоняет тоску. В тех редких случаях, когда я бывал пьян, я делал это скуки ради или из любопытства, пытаясь заглушить тоску или познать власть, превращающую человека в животное.

В день отъезда дона Рафо я испытал смутную тревогу, вестницу близких бед, предчувствие, что разлука может оказаться вечной. Провожая дона Рафо, я разделял уверенность в успехе предприятия, начало которому он должен был положить. Но как туман поднимается к горным вершинам, так в душе моей поднималась тоска, увлажняя глаза, и я с жадностью выпил на прощанье несколько рюмок.

Ко мне вернулось на миг искусственное оживление, но в душе неотвязно звучали отголоски рыданий Алисии, которая, судорожно обняв дона Рафо, с отчаянием в голосе сказала: «С этого дня я остаюсь в пустыне».

Я понял, что, говоря о пустыне, она намекала на мое сердце.

Помню, что Фидель и Корреа должны были проводить дона Рафо до Таме, охраняя его от возможного нападения сообщников Барреры. Там они предполагали нанять верховых вакеро для ловли быков Субьеты и не позднее чем через неделю возвратиться в Мапориту.