Птицы небесные. 3-4 части - [45]

— Вот оно как… А я думал, что в монастырь нужно идти, чтобы просто от мира отречься. Игумен и вся братия мне постоянно твердили: смиряйся да смиряйся! А мне кажется так: ты, мол, смиряйся, а мы тобой будем командовать, — Георгий усмехнулся.

— Ну это же смешно! Посмотри сам внимательно: эти монахи ведь тоже смирялись перед игуменом, а игумен — перед Патриархом!

Мой протест не произвел на собеседника впечатления.

— А кто их знает… Правда, среди них попадались довольно хорошие монахи, — пожал он плечами.

— А я видел и знаю, что среди братии Ново-Афонского монастыря есть прекрасные, смиренные монахи! Один Арсений чего стоит… Да ими просто любуешься, когда видишь… — Я вспомнил этих людей и разволновался. — С такими монахами не только хорошо жить, но и многому можно научиться!

— А когда и чему у них там учиться? Как игумен запряг меня в послушание баранку крутить, так я оттуда и не вылезал… Вот скажите мне — что такое, по-вашему, смирение?

Послушника мои слова задели за живое.

— Как я читал у отцов, подлинное смирение — это невозможность видеть зло в других людях. Такая добродетель приводит к открытию в человеке ангельского зрения, а не демонического, как в миру, когда замечают только зло. Смиренный человек видит ближних и самого себя соответственно тому образу, в котором мы были сотворены Богом, и вновь по благодати обретает его в великой славе, согласно Евангелию.

— А как понять, какое смирение есть у человека? — Георгий напряженно пытался уяснить для себя этот вопрос.

— Есть смирение тела, когда мы не даем ему совершать действия, вредящие ближнему. Есть смирение помыслов, когда мы стараемся ни единым помыслом не оскорбить и не осудить другого. И есть наивысшее смирение сердца, когда оно просвещено и очищено благодатью…

— Непонятно, отец Симон, как может быть такое сердце, если оно постоянно впадает то в осуждение, то в раздражение?

— Если не начнешь хранить свое сердце от дурного, не укрепишься в благодати, то будешь терять ее после каждого Причащения. Преподобный Макарий, его книга есть в нашей библиотеке, говорил: «Постоянство в молитве, непрестанно устремленной к Богу, — вершина всех добродетелей».

— Спаси вас Господи, отче. Кое-что я себе уяснил. А теперь надо ко сну готовиться…

Он молился долго, покашливая и шурша четками. Я тоже помолился о нем, радуясь близости наших душ.

Ночевать решили в том же балагане, не желая уходить из этого царства горной красоты и безмолвия. На вечерней заре я вышел наружу, чтобы прогуляться по снежной равнине с молитвой. В сиреневом сумраке безбрежные луга стали еще шире. Я остановился и закрыл глаза: вся эта земная ширь, с первыми звездами морозного неба, словно преобразившись внутри, стала безграничной жизнью души, в которой, волна за волной, струилась благодарная молитва. Неземной покой вливался в грудь, тот покой, который неизвестен миру сему. Он стирал один помысел за другим, будто освобождал себе бесконечное пространство духа, который сам являлся сверхнебесным покоем, где пребывает только один истинный Царь, Царь царей — Возлюбленный Христос. Это благодатное живое присутствие Господа постепенно нарастало, набирая силу.

Но оно не исключало меня из своего бытия, а мягко и кротко привлекало к себе мой дух, словно открывая себя, и доверяя и сообщая ему самое сокровенное и неповторимое чудо — свою вечную благодатную жизнь…

Вниз мы спустились ходко и споро. В скиту из трубы шел дым, веяло запахами кухни — Харалампий кашеварил, ожидая нашего возвращения. Услышав шаги и разговор, он выглянул из двери:

— Слава Богу, вы живые! Глазам не верю… А тут такой ливень хлестал, ужас!

— Еще бы, погодка стояла, конечно, не прогулочная! Добрый хозяин собаку из дома не выгонит, — пошутил Георгий. — Но зато мы крест водрузили на Цыбишхе! Такого удивительного праздника у меня еще не было… Красотища!

— Эх, надо было и мне пойти! Чего-то я замешкался, — с сожалением отозвался инок.

— Еще сходим не раз вместе, отец Харалампий, не печалься, — обнадеживал я заскорбевшего друга. — Однако мне рассиживаться нечего. Эта осень что-то рановато снежок наверху подсыпала… Пора и мне начать сборы.

Однако ржанье лошади за калиткой заставило меня оглянуться. Во двор въезжал торжествующий Ванечка. Коня подузцы вел Шишин.

— Вот, паренек о вас соскучился! Приехал помогать вам по хозяйству, — шутливо приветствовал нас лесничий.

— А я батюшке уже в огороде помогал! У меня получается, — зазвенел во дворе тоненький голосок мальчика.

— Ну, раз получается, то теперь попробуешь свой урожай! Огород, поди, весь уже собрали? — Лесничий зорко оглядел усадьбу.

Я помог Ванечке слезть с седла. Этот мальчуган легко вошел в нашу жизнь, ни в ком не вызывая протеста. Но капитан предъявил к нему строгие требования, обучая различным послушаниям и требуя порядка и дисциплины. Малыш с удовольствием подчинялся ему, воспринимая такую опеку как своего рода некую игру. Тем не менее, улучив момент, он подошел ко мне:

— Батюшка, отец Георгий постоянно учит меня смирению, а я иногда устаю. Вообще-то, я не отказываюсь смиряться, а просто что-то устал…

— Так чего ты хочешь, Ванечка?