Птицы меня не обгонят - [42]

Она ведет меня в свою комнату. Я окидываю взглядом стены, заклеенные фотографиями певцов и киноактеров, низкий книжный шкафчик, полки, на которых рассажено штук шесть кукол; там же стоит японский транзистор — Итка иногда берет его с собой на улицу; на столе у окна стопка тетрадей, учебников и лампа на кронштейне. Возле дивана — открытый магнитофон. Я кладу футляр со скрипкой.

— Тебе у меня нравится? — спрашивает она и, скрестив ноги, усаживается на диван, как будто собираясь упражняться по системе йогов.

Я кивнул и принялся очень тщательно настраивать скрипку. На открытом футляре я устанавливаю ноты («Tesoro mio»).

— Давай!.. — кивает она.

Я начал. Падам-дам-да-дадам, ла-ла-ла… — играю я нежно, почти страстно и неустанно поглядываю на Итку. Интересно, она заметила название и то, что в скобках стоит «Мое сокровище»?

Я закончил. Без единой ошибочки. За такое исполнение меня немедленно бы приняли в консерваторию!

Я стою, свободно опустив руки со скрипкой и смычком. От того, что сейчас скажет Итка, быть может, зависит мое будущее! Одно только слово, одна фраза — и я буду счастлив. Я забуду все: математику, ненавистного Владимира, карусели, вечные ссоры с бабушкой, меня перестанет огорчать беззубая шестеренка…

Ничего такого не происходит.

Итка, вдруг вскочила с дивана, кинулась к магнитофону: чик! — нажала кнопку и пустила на всю железку такой сумасшедший биг-бит, что закачалась люстра на потолке. А сама принялась крутиться посреди комнаты, выворачивая в такт колени, и грозить мне пальцами, время от времени выкрикивая:

— Подходяще, а? Ты так умеешь?

Я отрицательно мотнул головой и медленно ослабил смычок. Я был сражен насмерть. Это было пострашней, чем если бы с нами тут сидел Вотыпка. Я спрятал скрипку в футляр. Этот идиотский грохот все продолжался, и я заорал, что мне пора домой, что у меня нет времени, и дрыгнул ногами — раз и два, да так, что тапки залетели под диван. По-моему, Итка не заметила, что я ухожу.

Я шел по коридору, и у меня было такое чувство, будто кто-то треснул меня дубинкой по башке.

33

Я возвращался домой, и мне казалось, что я промок до костей. Я один за нас двоих строил воздушный замок с крепким фундаментом и неприступными воротами. «Tesoro mio»! Не слишком добрый совет дал мне учитель Женатый. Надо было выбрать что-нибудь модерновое, а не «Tesoro mio» в си-бемоль. Я злюсь на себя. Вполне мог скрипеть иначе.

У ворот встречаю пани Мотейлкову. На ней выходное платье и шляпа, в руке она держит черную сумочку. Я еще никогда не видел ее такой расфуфыренной. Наверное, идет на площадь, поглядеть, что осталось в киосках.

— Что такое, Гонзик? Что-нибудь случилось? — спросила она, внимательно глядя на меня.

— Нет… — ответил я. Наверное, я похож на мокрого цыпленка. Поскорей бы скрыться во двор. Она наверняка смотрит мне вслед и качает головой.

Справа, возле сарая, стоит одинокий шлифовальный станок. Два дня я к нему не прикасался. И сейчас не имею ни малейшего желания. Только погляжу, может.

Я остолбенел…

Пропала шестерня. Та самая, у которой отломаны два зуба. Кто-то стащил. Я оглядываю все вокруг и, конечно, ничего не нахожу. А сарай заперт. Еще вчера она здесь была. Я и не думал, что она может кому-нибудь понадобиться. В металлолом? Исключено. За нее и ломаного гроша не дадут. Обыкновенное воровство. Беспощадное, коварное, жестокое. Теперь уж мне такой шестерни не раздобыть. Ни за что. Такие станки уже давно не выпускают…

Мне хотелось разрыдаться. Но я понимаю, что это лишь еще одно звено в цепи моих разочарований. Я прижимаю к себе футляр со скрипкой и поднимаюсь наверх, потому что из моих глаз и вправду текут слезы. Во дворе меня могут увидеть. Дома я буду один. Совсем один.

34

Сначала послышались голоса. Я знал, что они вернулись, знал еще до того, как мама взялась за ручку двери. На всякий случай я подскочил к печке и засыпал золой обрывки Иткиной фотографии. Час назад я изорвал ее на мелкие кусочки. Не пощадил даже кляксу на месте ее братца… И обратно на диван.

Они вошли.

— Ты почему сидишь в темноте? — спросила мама вместо «здравствуй» и щелкнула выключателем.

Желтый свет мгновенно разогнал тоскливую темень, которая закралась в кухню.

— Привет, Гонзик! Ну, как ты провел день, упрямец ты эдакий? — кричала еще в дверях бабушка, раздеваясь на ходу.

— Ничего… — ответил я не слишком вежливо.

Мама подняла крышку кастрюли.

— Ты ел? — поинтересовалась она скорее для себя.

Ответ был не нужен. Пустая кастрюля убедила ее, что с голоду я не умираю.

— Надо было тебе с нами ехать. Ох, ты бы только поглядел, что у него за квартира! Куда нам до него, такая квартира в Стржибровицах не снилась даже аптекарю. Я только быстрой езды боялась… Послушай-ка, Милена, ты скажи ему: нельзя же так ездить! Мчится как сумасшедший… Ты знаешь, я бы чего-нибудь съела и пить тоже хочу. Странно, что в этом Кумбурке нету даже палатки с лимонадом… Мы, Гонза, и в Кумбурк съездили! В последний раз я была там лет тридцать назад, еще отец был жив… В первое мартовское воскресенье он и говорит: а не съездить ли нам в Кумбурк? У него был новый реглан, белая сорочка, очень ему все это шло; отец умел одеться.