Птичьи права - [21]

Изумруд да бирюза.

Затолкал в печурку плаху,

И под шум внезапных крыл

Справил новую рубаху,

И калитку приоткрыл…

«В какой-то усадьбе-музее…»

В какой-то усадьбе-музее,

Где мы побывали когда-то,

Портреты картинно висели,

Лампадками теплились даты.

Смешались эпохи и стили,

Стекло помутнело в пыли,

И музы с плафонов спустились,

И в подпол мышами ушли.

Откуда же знает старуха

Вся в пепле портретных жемчужин,

Что дом ее все же не рухнул,

И даже кому-нибудь нужен?

Откуда же столько суровой

Уверенности в победе

В глазах у того молодого

Военного в темном портрете?..

Балкон мезонина дощатый,

Грибами пропахли перила,

Кружила ворона, и чья-то

Забытая память парила.

«Крепко сидят журавлиные клинья…»

Я. Гольцману

Крепко сидят журавлиные клинья

В памяти. Все сначала —

Пятнышко света на горькой калине,

Черные доски причала.

Как, наглотавшись дождя или шквала,

Пели. Не сразу, но пелось.

И вертикально над нами вставало

Гибкое озеро Пелус.

Хлопало перистыми краями,

Крупными звездами скалясь.

На Бодунове в маленькой яме

Тетерева плескались.

Гагара печальная в черной шали

Пока что не улетела.

В мокрой деревне еще дышали

Два стариковских тела.

Нынче же там и зимой и летом

По-человечьи дико.

Лишь наливается льдистым цветом

Ягода неживика…

«Мой мальчик не желает танцевать…»

Мой мальчик не желает танцевать.

В осенней мгле ступни большие мочит,

Вино лакает, голову морочит,

Но только не желает танцевать.

Ни краковяк ему не по нутру,

И ни фанданго. Встанет поутру,

После того, как прошумит полночи,

Умоется, а танцевать не хочет.

Я умоляю: — Ну хотя бы па,

Ногой туда, ногой сюда, не сложно…

Нахмурится и отвечает: — Па!..

И говорить с ним дальше невозможно.

Но, слава Богу, не берет в расчет

Дурного глаза и худого взгляда,

А танцевать не хочет, — и не надо,

Наверно, не приспичило еще.

«То были хорошие дни…»

То были хорошие дни.

Пустырь у районной больницы,

Средь пижмы и медуницы

Больные торчали, как пни.

И я назывался — больной.

Мы солнышка ждали, как дети.

Страданья, болезни и смерти

От нас оттеснили стеной.

Бетонной больничной стеной.

В провалах, проемах, проломах

Фигуры друзей и знакомых

Являлись передо мной.

В особенно яркие дни

Сверкали колени и локти,

И пуговица на кофте.

Все прочее было в тени.

Я сладкий жевал пирожок,

И, слушая, мало что слышал:

Все ждал позволения свыше

Покинуть цветущий лужок.

«В толще домашнего плена…»

В толще домашнего плена,

В гулком своем этаже

Старая девочка Лена

Пишет стихи о душе.

Строчка за строчкой — помарка,

Выдох за выдохом — стих.

Что ж не приходит Тамарка…

Десять окурков в горсти.

Старая девочка Лена

Кофе без сахара пьет,

Пеплом осыпав колено,

Песни блатные поет.

Песни отцовского детства

Давят полуденным сном…

Персиком пахнет Одесса,

Пеплом и кислым вином.

Песня за песенкой — месса,

Строчка за строчкой — душа.

Лена поет «за Одессу»,

Как никогда, хороша.

«Вся кухня в бабочках ночных…»

А. Гордону

Вся кухня в бабочках ночных,

Сиреневых и серых.

На пыльных крылышках у них

Значки нездешней веры.

У той — чугунного коня

Серьезная улыбка,

Другая смотрит на меня

Насмешливо и зыбко.

Вторую ночь я не ложусь,

Замучили глаголы.

Вторую ночь я им кажусь

Бессмысленным и голым.

И вот, усевшись, кто куда,

На чайник и на ступку,

Они притихли, как вода,

Ждут от меня поступка.

А мы отвыкли поступать,

Как велено природой.

А мы привыкли отступать

Поэмой или одой.

Но, терпеливые, они,

Не принимают слова.

Бог знает, где проводят дни,

И прилетают снова.

«— Ну, где тебя носило?…»

— Ну где тебя носило? —

Жена меня спросила

В двенадцатом часу.

Конфорку погасила,

Достала колбасу.

Я не подал и виду.

Но проглотил обиду

С борщем и колбасой.

Я что-то красил где-то,

И ехал без билета,

Расплющенный в автобусе,

От холода косой.

Кого-то где-то носит,

В чем мама родила,

Никто его не спросит,

Не спросят: — Как дела?

«Ирония, Хохма Израйлевна, хватит с меня…»

Ирония, Хохма Израйлевна, хватит с меня

Радости недопития, мудрости дули в кармане.

Скрипочка с подковырочкой, над горестями труня,

Не развлечет, не утешит, тем более — не обманет.

Время ворчать и талдычить, и все принимать всерьез,

Милости от природы медленно ждать, уважая,

В зарослях простодушия какой бы не вырос курьез —

Буду душою равен этому урожаю.

От изящной словесности, стало быть, отрекусь,

Мечтательной выпью заткнусь, прямо тут на болоте…

Родственник бедной Хохмы, старый бездельник

Вкус Ходит на тонких ножках и нос раздраженно воротит.

УРОКИ РИСОВАНИЯ

I

Брошен ворохом на воду

Хворост карандашных линий,

И привиделась природа

Семилетней Катерине.

Померещилось, что вместо

Желтых листьев, хлопьев белых —

Бесконечное семейство

Пузырьков окаменелых.

Известняк шершавым боком

Забелел в разгаре ночи —

Слабый свет мельчайших окон,

Монолит из одиночеств.

Я ли в эти откровенья

Не проник от А до Яти…

Но звучит благословенье

В хрупком знании дитяти:

Неразумным, лишним словом

В скучном и бесстрастном тоне,

Каплей воздуха живого

В чугуне или бетоне.

II

Каракулей беспечных серый хворост,

Спокойствие в осиннике густом,

Упорно продираемся сквозь хворость

Жасминных и калиновых кустов.

Нужна вода для глубины картины.

И коронует этот грустный вид

Старинный пруд в разводах темной тины,

А в бочаге утопленник стоит.

Подводными теченьями колышим,

Он всплыл бы к отраженным берегам,

И пузырьком на свежий воздух вышел,