Птичьи права - [15]

«Что толку, считая морщинки…»

Что толку, считая морщинки,

Тревожить себя перед сном…

Мы ангеловы личинки

В чистилище этом земном.

И, логово делая раем,

Один исполняем завет:

По мере вражды нажираем

Пыльцу, и богатство, и цвет.

Не ведая трудностей роста,

Толкаешься, лязгаешь, прешь…

Стать бабочкой очень непросто.

Вот разве на Пасху помрешь.

«Что в сердце, что в уме…»

Что в сердце, что в уме, —

Поместится в горсти.

Прости меня во тьме,

И на свету прости.

Что до седых волос,

До полусмерти жив,

Правдивый, словно пес,

И как собака лжив.

За мой нетвердый шаг,

За то, что стол залит,

Что не болит душа,

А голова болит.

Прощения прошу

Что был, что сплыл, что есть,

Что больше не бужу,

Чтобы стишок прочесть.

«Перестарались, перестарки…»

Перестарались, перестарки,

Перемудрили. И сейчас

Храним сухие контрамарки,

Своей свободою кичась.

Еще движенья наши гибки,

Но шорами затылок сжат:

Несовершённые ошибки

На чистой совести лежат.

И в каждой складке и прорехе,

Где строчки спрятаны, тихи,

Гремят, как грецкие орехи

Вполне созревшие грехи…

«Среди кипарисов у пирса…»

Среди кипарисов у пирса,

Тетрадь прижимая к груди,

Солдатик, молоденький писарь,

Сурово на море глядит.

Душа его чувствует ветер,

Волнуясь до самого дна.

О смерти, о жизни, о смерти

Шумит небольшая волна.

Мне нравится эта погода,

Вино горячит и горчит,

И словно сквозь теплую воду

К холмам прикоснулись лучи.

Закуришь во тьме папиросу,

И море всю ночь напролет

Про деньги, болезни, про слезы,

Про Бог знает что, напоет.

«Последний запущенный сын…»

Последний запущенный сын

В линялых отцовских рубахах,

Я вышел из хлипких трясин

Безверья, гордыни и страха.

Был моря размашистый шум,

Гремело вино молодое.

Я вовсе не брался за ум —

Родил себя сам под водою.

И в рациональном зерне

Особого смысла не видя,

Поплелся по колкой стерне

В краях, где метался Овидий.

Озерный мерещился шелк,

Манили заздравные чаши…

И поле уже перешел,

А дальше что делать, а дальше…

«Одуванчики висят…»

Одуванчики висят,

Сыроежки мокрый кратер,

Царство белок и лисят,

И плотвы на перекате.

Тракторная колея,

Ливень, холод, мрак кромешный…

Что же делать, если я

На другой воде замешан.

Царских скифов кирпичи,

Глина, красная от жажды.

Там из солнечной печи

Выкатился я однажды.

Не мечтая о Руси

За две тыщи километров,

Над обрывом проносил

Брюки, круглые от ветра.

Золотой литой залив,

Голубой, седой, жемчужный…

Ветром жарким, отчим, южным

Выперт я под кроны ив.

Валерьяна, лебеда…

Родина? Конечно, да.

Но, казалось бы, родной

Старый пруд, покрытый ряской,

Недоверчиво, с опаской

Расступился предо мной.

НА ЗОРЬКЕ

Колени мокры от росы,

В мозгах невнятный гам,

Колени мокры, а трусы

Сползают по ногам.

Бреду до берега реки,

Табак во рту горчит,

А из бамбуковой руки

Еще бамбук торчит.

В тумане вымокший лесок

Скрипит, как старичок,

А возле глаз наискосок

Болтается крючок.

Не поднимая головы

Дошел. — Вот это да!

И глянул на реку — увы,

А там — опять вода.

«Так мерзнуть можно только в мае…»

Так мерзнуть можно только в мае,

Когда махровая сирень

Стоит, закат перенимая,

И тень наводит на плетень.

И, память храбрую тираня,

Пустует дом с вчерашним днем,

И, солью шевелясь на ране,

Я долго растворяюсь в нем.

Темно. Кубические метры

Продолговаты и сыры.

Кругом разбитые предметы

Какой-то сыгранной игры.

А за окном — лазурь и пламя,

Да изумрудная трава.

А над лугами, над полями,

Там, где кончаются слова

В предгрозье ледяного пира

Лукавый ангел приоткрыл

Букет хрустящего пломбира

Под шорох ацетатных крыл.

«Отогрейся щами…»

Отогрейся щами,

Чаю вскипяти,

Ночью обещали

До тридцати пяти.

Не дрожи под шубой,

Не бубни в тетрадь —

Неразменный рубль

На еду не трать.

Чтоб поэт спал прозой,

Ночью, по-людски,

Для того морозы,

А не для тоски.

«Можно так: среди белого дня…»

Можно так: среди белого дня,

Одуревши от суетной гонки,

Съехать с детской раскатанной горки,

У ребенка фанерку отняв.

Только ты повнимательней все ж:

Будет лед неожиданно скользким.

Мордой в белую въедешь березку,

А потом докажи, что не врешь.

«Как там: — «Яром, долиною»

Как там: — «Яром, долиною» —

Пели, пели, Гарцевали на скрипучих табуретках,

И под цокот кухонной капели

Пили бормотуху. Водку редко.

Что-то в этом было, что-то было,

Значит было, раз жена молчала,

Что молчала — и сама любила,

Только вместе с нами не вещала,

А тихонько, чем могла кормила.

Вот и дети нарожали внуков.

Вот и рыжий скоро будет лысый,

Молча понимаем мы друг друга,

Умные, как свиньи или крысы.

Что греха таить — мы стали хуже

Изнутри немного и снаружи.

«Когда-нибудь в мирной беседе…»

Когда-нибудь в мирной беседе

Начнешь завираться, и тут

Свидетели прошлого — дети

Такое тебе наплетут…

Бравируя памятью, прямо

Напомнят, мол ветер гудел,

За столиком плакала мама,

А ты все в окошко глядел.

Будильник на полочке тикал,

По радио пели не в лад…

Ты был в пиджаке и ботинках,

На маме был желтый халат.

Они как собаки и птицы

Дерзить норовят и вопить,

И все потому, что водицы

Дадут напоследок испить.

«Нас вывезла любовь до гроба…»

T. А.

Нас вывезла любовь до гроба.

Один хомут, одно рядно.

Мы так друг с другом заодно,

Что одиноки стали оба.

С настырной цельностью микроба

Все отвергаем за одно

Желание — нащупать дно,

Когда его относит злоба.

Плывем, покуда хватит сил.

Но только боже упаси

Цепляться друг за друга в Лете

Где чайки закричат как дети,