Птица в клетке - [42]

Ты проникла в мой дом

И сердце мое пленила.

Это несправедливо.

Ты тоже полюби меня всего,

Покуда не похоронила

Прах отчаяния моего.

Содрогаюсь, когда воображаю, какова была ее реакция!

В ту пору я искусственно взращивал надежду в самом унылом поле. Чего стоили эти девичьи гадания на «если»! Если до столкновения двух туч я вдохну лишь столько-то раз (и я крепился до посинения); если муравей поползет в задуманную мной сторону (что непременно сбывалось, поскольку муравьи мечутся наобум), значит она меня любит. Когда я проветривал в саду постельное белье, на веревку опустилась малиновка и унесла с собой волосок Эльзы: этот случай был тут же истолкован как хорошая примета. Моя былая логика оказалась посрамлена. Я и сам это понимал, но весна пришла вопреки войне, на голых ветвях набухали почки, воздух нагревался от прохладного к сладостному, и природа, не замечающая людских деяний, не замечала и моих прежних, сложенных по линеечке убеждений.

Без радио, без газет я начал отдаляться от мира. За пределами дома поджидали скверна и жестокость. В доме мы были защищены: там царили надежность и спокойствие, как в святилище. Возвращаясь с улицы, я переступал через порог, тут же приваливался спиной к двери и дышал полной грудью. Казалось бы, расстояние в считаные сантиметры, но воздух совсем другой. Изолированный, укрощенный, с запахом постоянства и безопасности. Уличный воздух тревожно летал с места на место, при столкновении с любым препятствием менял направление и нес с собой будоражащий, непредсказуемый запах. «Снаружи» означало «в опасности». Внутри было как-то мягче.

В ту пору во мне зародилась любовь к замкнутому пространству – очевидно, как противовес крепнущей ненависти к внешнему миру. Мне было тягостно выходить из дому, и всякий раз я воображал, как плохо будет Пиммихен и Эльзе, если со мной что-нибудь случится. Прежде чем отправляться за покупками, я пускал в дело всю имевшуюся воду до последней капли, остатки съестного – до последней крошки, не брезгуя даже тем, что обитало, двигалось или перегнивало у нас в саду. Я жесточайшим образом, строже государства, нормировал все товары первой необходимости и оправдывался перед Пиммихен трудностями военного времени.

До предела оттянув выход из дому, я вернулся за продуктами в единственное место, где мог сделать запасы на неделю: в подвал к виноторговцу – потаенный мирок, уставленный бочонками и всякими роскошествами. Там я столкнулся с Йозефом Риттером, моим бывшим вожатым из Юнгфолька. Он пришел в форме и нагло заявил, что я, раз уж не погиб, обязан вступить в добровольческий отряд. Про оленину, которую я держал в руках, он не обмолвился ни словом, – вероятно, потому, что сам только-только выложил на прилавок деньги за блок американских сигарет. Я ответил, что не располагаю временем, поскольку один вынужден тащить двоих. Он спросил, кто эти двое инвалидов, и я, чувствуя, как кровь отхлынула от лица, объяснил: ну как же, бабушка и я сам. Такая находчивость отвела от меня беду, но не избавила от необходимости выслушивать лекцию о жизненных приоритетах.

Я с неохотой бродил от дома к дому, переступая через обломки и мертвые тела. В тех редких случаях, когда мне открывали двери, у хозяев уже не оставалось ни металлолома, ни надежды. Одна женщина с грудным младенцем на руках и с малышом, цеплявшимся за ее юбку, спросила меня, зачем это все нужно – война ведь окончена. Но я слышал их не от нее одной. Через четыре дома от нее другая хозяйка удивилась, что я не слышал последние новости: война, считай, проиграна и мы вот-вот капитулируем. Обходя этот район, я останавливал прохожих, чтобы уточнить эти слухи. Нет, до них еще не дошли вести о близком конце войны. Тогда я зашел в пекарню, и булочница подтвердила: да, она тоже слышала, что война окончена. Многие из покупательниц сказали, что слышали то же самое – потому и прибежали сюда. И весь хлеб разобрали. Женщины надеялись, что западные вооруженные силы поторопятся, а иначе русские живо присоединят нас к Советскому Союзу.

На улицах зазвучали радостные возгласы, и я прибавил шагу. На пути мне встретилось множество бездомных, которые никаких признаков радости не выказывали. Да и сам этот день ничем не обнаруживал ни времени года, ни разницы между войной и миром. Почки на деревьях проклюнулись яркой зеленью, высвободив какую-то волшебную силу, напомнившую мне о раннем детстве, когда я, просыпаясь, наблюдал, как раскрываются мои сонные кулачки; в той жизни, которая была мне дарована, всегда присутствовало нечто магическое. Деревья пели вместе с птицами, прячущимися в листве, но в воздухе веяло холодом.

Я подгонял себя к дому, чтобы Эльза узнала последние известия непременно от меня. Предвидел, как у нее вырвется крик счастья, как она бросится мне на шею, но с ужасом ждал ее дальнейших действий: как она похлопает меня по спине, чтобы я оставил ее одну, и начнет приготовления к отъезду. А я буду молить ее не совершать опрометчивых поступков и ничего не предпринимать второпях. Может, эти слухи ни на чем не основаны, может, это одна большая уловка.