Птица в клетке - [41]

Ночами дом увеличивался в размерах; ширилась и царившая в нем темнота. Наверху Эльза, внизу Пиммихен, посредине – я. Когда я был маленьким, мама, помнится, вырезала для меня из бумаги волшебные снежинки, укутывала одеялом, при помощи большого пальца осеняла мне лоб мелким крестным знамением. Я так и не смирился с тем, что не смог проводить ее в последний путь. Этим занялись солдаты: они бросили ее тело в канаву вместе со всеми остальными или же сожгли, а прах оставили на кострище. Нам не полагалось знать, где и как уничтожают трупы предателей.

В нетерпеливом ожидании каждого нового рассвета я метался и ворочался в кровати. Надеясь вернуть отца, сходил за советом в полицию, но пропуска в Маутхаузен не получил, зато узнал, что писать письма не возбраняется. Я долго мучился, размышляя, стоит ли писать ему про казнь. Может, и не стоило, но не писать же о погоде. Чтобы не навести подозрений на отца, я решил выразиться обтекаемо. Идея, вероятно, была неплоха, но, поскольку мои письма остались без ответа, хотя и не возвращались на мой адрес, я подозревал, что отец возлагает всю вину на меня.

В окна бил лунный свет; на стене я заметил тени от стоявших у кровати корзин, похожие на многоухих собак. Этого света вполне хватало; я вытащил первое попавшееся письмо, потом еще одно. Меня бросило в жар, но остановиться уже не было возможности.

Мог ли я помыслить, что до свадьбы с отцом у моей мамы был кто-то другой, некий Оскар Райнхардт? Да притом жокей! Ома и Опа терпеть его не могли, говорили, что он выступает «на потеху азартным бездельникам», не понимали, что это вообще за работа такая для мужчины: отклячив зад, скакать по кругу перед толпой зевак. Ома и Опа не разрешали маме с ним видеться, а потому встречались они тайком и писали письма на адрес общей знакомой – главным образом о своей большой взаимной любви. Когда Оскар получил контракт в Довиле, на письмах появились французские штемпели и одинаковые марки с изображением самодовольного профиля с крючковатым носом и девичьими кудряшками, который со временем начал ассоциироваться для меня с физиономией самого Оскара. Судя по датам, эти письма приходили все реже, а последнее заканчивалось, насколько я понял, французским стихом.

Маминой задушевной подругой оказалась Криста Аугсбергер, о которой я слыхом не слыхивал; из ее писем становилось ясно, что моя мать позволяла себе возмутительные поступки. Когда переписка с Оскаром затухла, мама пришла в ярость и написала своим родителям, чтобы те не сватали ей «порядочного фермера». Она сбежала из дому и уехала из родного Зальцбурга в Вену, где с месяц ночевала на вокзале. Неужели я совсем не знал родную мать? Она зарабатывала на жизнь уборкой квартир, а потом один из клиентов предложил ей комнату в обмен на ведение хозяйства и уход за ребенком; при этом, по ее словам, она рассчитывала еще и обзавестись друзьями. Криста ответила, что эпоха рабства давно закончилась и что времени на обзаведение друзьями у мамы при таком раскладе всяко не останется. Она советовала ей перейти на оплачиваемую работу и снять себе жилье, чтобы потом не куковать старой девой. А уж как найти подходящего мужчину – это дело техники. Если тебе нужен интеллигент, ходи по музеям, если сибарит – располагайся на веранде кафе с книжкой, но только, молила Криста, на пушечный выстрел не подходи к ипподрому и не рви себе сердце, а то будешь прозябать нищенкой-женой при игроке-муже.

От мамы я слышал, что в Вену она поехала учиться рисованию, но после Первой мировой настали тяжелые времена, и ей пришлось устроиться на работу. Я знал, что они с отцом познакомились в Вене, но где именно и при каких обстоятельствах? Моя скорбь распространилась и на «нее», ту, которую я не знал. А она, в свою очередь, не узнала бы «меня» нынешнего. От этих мыслей я захлебнулся в рыданиях. Дело было поздней ночью, когда некоторые истины отбрасывают самые длинные тени.

От моего отца писем было меньше, чем от Оскара: Оскаровы послания не умещались в одну корзину. Папа стихами не изъяснялся, да и почерк у него был уборист и скромен. Письма – из командировок, на гостиничных бланках – он стал писать уже после свадьбы, и содержание их было сугубо практического свойства: они напоминали отчеты о ходе работ, о зарубежных контактах, о планировании ремонта. Очень скоро я утратил к ним всякий интерес и разочаровался в фигуре отца.

Вот тогда-то я и подумал, что обязательно должен научиться писать, то есть владеть словом. Но прежде нужно было научиться писать в прямом смысле – владеть пером, держа его в правой руке. Это, видимо, и спасало меня теми ночами. Я копировал почерк Оскара, покуда хватало сил, до дрожи в пятерне. Для левши привычнее толкать перо вперед, как естественное продолжение руки, а не тащить его плавным движением, будто вялый запасной палец. Умерив свои амбиции, я начал сызнова, по алфавиту, мучительной цепочкой выводить через всю страницу одну и ту же букву. Сначала «а», потом «б» и так далее, пока дремота не уносила меня в тот мир, где ничего невозможного нет.

Не стану отягощать эти записки теми стихами, которые сочинил для Эльзы, но забавы ради вспомню одно, которое сунул ей под мыльницу. Не взыщите: такой стиль – примета юности. Эльза по доброте душевной не утопила сей опус в мыльной воде.