Птица Сирин и всадник на белом коне - [3]
Перво-наперво зашли к деду Афанасию. Он с внучкой Машенькой жил. Тоже сиротой осталась. Мамку ее в то страшное утро конники окаянные арканами опутали и за собой в степь волоком утащили. Отец с вилами в погоню бросился, двоих заколол. Да разве в одиночку с такой сворой совладаешь? На копья его подняли…
Ну, поцеловались, по обычаю, с дедом и Машенькой три раза и яички расписные подносят. Дед аж руками всплеснул.
— Ай да Акулина, ай да мастерица!
— Да не я это. Егорка мой постарался.
— Да не может того быть, чтоб малец такую красоту навел.
А Машенька — ей Егорка с петухами красными яичко поднес — зарделась вся и за печку убежала стесняться.
Куда ни зайдут — смех, радость от их подарков. Хоть на день, а помог Егорка людям горе забыть.
Весна пришла, а Егорке с бабушкой легче не стало. Лошадь с коровой басурмане в степь за собой угнали — ни землю вспахать, ни молока попить.
Совсем отощал Егорка, на солнышке просвечивает, ну народ и решил его пастушком поставить, чтоб вовсе малец не пропал.
Собрали скотину со всей деревни: лошадь с жеребенком, две козы да корова. Вот и все стадо.
Рано утром, когда еще земля в пуховый туман куталась, собирал Егорка по дворам свое стадо и на луга гнал. Кнут как положено сплел, а вместо собаки кот Терентий сзади бежал. Выучился где-то хвост калачиком загибать — ну вылитая Жучка, только не гавкает! Долго он после пожара пропадал, потом явился худющий, как скелет, шерсть в подпалинах, а усов и вовсе нет — сгорели.
Вот раз пришли они всей компанией на берег речки Горюнки. Корова с козами траву молодую принялись щипать, а лошадь с жеребеночком в воду по грудь зашли, пьют. Жеребенок к матери жмется, как дитя малое, а та его мокрой мордой по спине поглаживает, чтоб не робел.
Туман над рекой белый-белый, то совсем их заволочет, то хвост один оставит, а то и вовсе вдруг одна лошадь с двумя головами стоит — большой и маленькой.
Глядел на них Егорка, глядел и не заметил, как задремал. И видит он: выплывает тихо из тумана узкая ладья. Борта резные, нос двумя головами лошадиными украшен, а посередке женщина в длинном белом сарафане стоит и улыбается печально так.
Смотрит Егорка пристально, никак не поймет — кто это? Туман мешает.
А ладья уже мимо неслышно, как перо по небу, проплывает. И вдруг женщина эта глянула на него и тихонько спрашивает:
«Помнишь ли меня, сынок?»
Вскрикнул Егорка, вскочил на ноги, а ладья метнулась от него испуганно, и не ладья это уже, а серая утка громко крыльями захлопала и пропала в тумане!
Очнулся Егорка, лицо от слез мокрое. «Матушка, — шепчет, — ведь это ты была?»
На память о том сне несколько дней подряд, не разгибаясь, вырезал Егорка из неподатливого березового поленца волшебную ладью с двумя лошадиными головками впереди. Когда середину выдолбил, нарвал хвоща и жесткими его стеблями зачистил все до блеска. А вечером рассказал бабушке Акулине про свой сон и ладью на стол поставил. Бабушка бережно взяла ее в руки, погладила и говорит:
— А ведь у тебя, Егорка, знатный ковшик получился. Как попьешь из него, так и мамку помянешь.
Долго в ту ночь Егорка на лавке ворочался. «Хорошо бы, — думает, — таких ковшиков всем вырезать, у кого родных порубили».
Так и сделал. Все лето строгал, резал, зачищал.
Вот собралась деревня на братчину, родных поминать. Пиво всем миром, по обычаю, сварили, тут Егорка и поднес всем по ковшику. Мужики одобрительно кряхтят, на чистую работу дивятся, а бабы прижали подарки к груди, ревут, смущенного «мастера» в русую макушку целуют.
Веселее жизнь пошла у Егорки, дело нужное и полезное появилось. Выучился ложки резать. Маленькие с витым стеблем и росписями веселыми — для ребятишек, большие с медведем резным — для мужиков, самые большие половники с яркими узорами — для хозяек, а на всю семью — солоницу с богатой резьбой и откидной крышкой. Соль на Руси уважали, на самое почетное место солоницу ставили.
Из других деревень про Егорку прослышали, приходить стали за его ложками, ковшами и солоницами. Никакой платы он не брал, так отдавал. Но однажды осерчал на него дед из соседней деревни.
— Что ж ты, — говорит, — от моего меду отказываешься? Ты ведь не для себя ложки-то режешь? Так и я не для себя ульи держу. Ты погляди на пчел: одна цветок разведывает, другая мед с него по капельке тащит, третья соты лепит, четвертая улей прибирает. Все друг для друга стараются. И человек так же должен.
С каждым годом все больше и больше народу к Егорке приходить стало. Теперь уж не просто берут то, что он сделает, а свое заказывают. Кому блюдо праздничное для пирогов вырежи, кому ковш трехведерный корневой, из корня, значит, а кому сундучок для приданого.
Иной раз столько заказчиков набьется, что, того и гляди, избушку развалят.
— Может, нам новую избу срубить, а, бабушка? — спрашивает как-то Егорка.
— А чего ж, сруби. Отец твой тоже сам рубил.
Стал Егорка крепкие сосновые бревна припасать, чтоб изба теплая была. Не для лета ведь изба рубится — для зимы.
Место на пригорке облюбовал, хотел уж было за работу приниматься, да бабушка велела погодить чуток.
— Выкопай-ка, — говорит, — четыре ямки, где у тебя углы будут. Узнать надо, не занято ли это место чертом?
