Но это было позже, а тогда с ногой творилось что-то серьезное, разобраться в этом мне было не по силам. Папа наклонился ко мне:
— Доця опять папу обманывает?
— Нет, вот тут болит, — я показала место под коленом левой ноги.
И действительно там была припухлость. Отец ловкими пальцами принялся изучать ножку. Вдруг я содрогнулась, а он стал растерянно посматривать то на меня, то на маму.
— Что там? — не выдержала она.
— Опухоль под коленом. Опухоль, — повторил папа для себя и, сосредоточившись, снова принялся пальпировать больное место.
— Так, — после долгого молчания протянул он, — жить будет, но бегать — пока что нет.
— Что такое? Вывих? — засуетилась мама.
— Да нет, не вывих.
— Тогда почему ей больно?
— Бегала много, надавила, вот и больно. В состоянии покоя она болеть не должна, — папа продолжал озабоченно осматривать колено, потом всю ножку. — Образование плотное, однородное, находится глубоко под кожей, в тканях, цвет и структуру кожи не изменило, величиной с гусиное яйцо. Большая, — уточнил коротко.
Утром я проснулась от их дыхания. Папа и мама, склонившись надо мной, снова рассматривали ногу.
— Отечность исчезла, смотри, — показывал папа.
Увидев, что я проснулась, он попросил меня лечь на правый бок и расправить левую ногу.
— Опухоль почти не видна. Внешне ее можно различить, лишь сравнив обе ноги и обратив внимание на то, что впадинка под левым коленом исчезла. На ощупь же она очень большая. Я удивляюсь, почему наш ребенок раньше не пожаловался.
— Доця, у тебя давно здесь болит? — обратился папа ко мне.
— Не помню, — сказала я.
Местный врач осматривал меня долго. В поселке считали, что он более знающий специалист, чем его жена. Доказательств тому набиралось предостаточно, хоть он мало практиковал, часто бывая в запое. Стройный, высокий, он всегда носил один и тот же (так причудлива детская память) хорошо отутюженный коричневый костюм. Имел серьезное выражение лица, на котором красовался огромный горбатый нос. В самом деле, он производил впечатление умницы, невесть почему скрывающего свои способности.
Именно потому, что авторитет Владимира Ивановича был выше, чем Анны Федоровны, мама к нему меня и повела. Владимир Иванович, должно быть, что-то припоминал из прошлых знаний, когда на глаза попадались больные. Лицо его становилось спокойным, взгляд — внимательным. Он слегка поджимал губы и наклонял голову набок. Сухие шершавые пальцы, словно горячие угольки, прикасались к коже и оставляли на ней тепло.
Наконец осмотр опухоли закончился. Доктор, как его называли в поселке, авторитетно заявил:
— Надо ехать к хирургу. Он обязательно порекомендует операцию, но ваша девочка еще маленькая, к тому же у нее слабое сердце. Я бы советовал отказаться.
— Тогда что же? Само пройдет? Когда? — мама имела особенность сразу выстреливать обойму коротких вопросов.
— Само, боюсь, не пройдет. А вот что… — он вскинул голову и задумчиво посмотрел на маму. — Вам ли задавать этот вопрос? Ваши тетки всю губернию лечат. Неужели не хотите попытаться? Хуже не будет.
— Вот еще! — фыркнула мама. — Это же не зубную боль заговорить.
— Как знаете, — доктор быстро черкнул пером и подал маме направление на консультацию к районному хирургу. — Но помните, что я соглашаться на операцию не советую.
— Ладно! Спасибо вам.
Однако в район мама не поехала, а передоверила меня папе. Ее авторитета хватило только на местную медицину. Районный хирург тоже оказался мужчиной, что вселило в папу доверие — папа не очень жаловал женщин, относился к ним с предубеждением, как всякий восточный человек.
— Довелось к вам обратиться, — подталкивая меня вперед, сказал он. — Девочка жалуется.
На то время я знала, что мой папа лучше всех разбирается в машинах и механизмах. Его приглашали ремонтировать не только мукомольное оборудование и маслобойные прессы на местной мельнице, но и в другие места, где выходили из строя электрические двигатели, автоматы и полуавтоматы, любая техника, полученная по репарациям. Оборудование это было не новым, часто требовало аварийных ремонтов, в частности оттого, что не всегда правильно эксплуатировалось. Разобраться и устранить поломки в нем другие механики не умели. А папа умел и учил других, как надо на этом оборудовании работать, как делать профилактические ремонты, ну, и сам ремонтировал, конечно, если требовалось вследствие аварий. Его приглашали даже в другие города, на крупные предприятия: тогда, в послевоенное время, было много производств, оснащенных оборудованием из побежденной Германии, а соответствующих специалистов не было. Папу знали, хотя он был самоучкой, но талантливым, незаурядным. Он иногда брал меня с собой, не в командировки, конечно, а когда работал в поселке или окрестных селах. Показывал, как работает та или иная машина, агрегат, объяснял, где и почему случилась поломка. И странно, мне все было понятно.
Кроме того, папа был удивительным рассказчиком. Обладая цепкой памятью, он носил в себе всю историю своего народа, усвоенную им как по собственным воспоминаниям, так и по рассказам, слышанным еще в детстве от багдадских старожилов. Знал русскую историю, не говоря уже об истории нашего поселка. Где бы он ни появлялся, вокруг него сразу же возникала толпа любопытных и заинтересованных собеседников. Одни задавали вопросы, другие просто слушали.
