Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни - [24]

Дода был женат на Марии Рощиной, старшей сестре Лидии Рощиной (по мужу — Бабенко). Тетя Мария очень страдала от гипертонии и умерла после инсульта весьма молодой. Она работала школьным библиотекарем, всегда охотно помогала детям выбирать книги для чтения. Все дети Петра Ивановича и тети Марии родились с яркими странностями: старшая Валя — инвалид детства, необучаемая и непригодная ни к какой работе; средняя Надя кое-как окончила неполную школу и работала на заводе уборщицей, но даже не умела готовить себе еду; наиболее нормальным был Александр, единственный сын, младший ребенок, он даже окончил техникум при Южмаше, женился, но после этого к родным не приезжал.

Каждый вечер дед Иван и его жена Неумывака сидели на скамейке у своих ворот или у ворот Фроси Ивановны, что были напротив через улицу, собирали возле себя детишек и рассказывали о старине. Конечно, детишек, способных слушать стариков, пойди поищи — что-то кроме Любовь Борисовны и не помнится никто… Но зато наслушалась Любовь Борисовна от них немало интересного, спасибо им!

Так вот, с их слов, Мария Неумывака была сельской активисткой, первой записались в комитет бедноты (комбед). Затем возглавила его, а позже по всем правилам организовала в Славгороде колхоз. Самой же там поработать не пришлось — как раз в это время ей помешали выйти замуж за Ивана Алексеевича Бараненко, ради которого она, возможно, и совершала свои подвиги, и она морально не смогла жить в Славгороде, уехала в Запорожье. А там нанялась работать прислугой к влиятельному лицу, директору авиационного завода № 26. Звали его Станислав.

Во время войны завод эвакуировали в Омск, и Мария Неумывака поехала следом за своим хозяином. После войны его перевели в Москву, и он снова забрал прислугу с собой. Вскоре он стал Министром авиационной промышленности. Больше о ней ничего не известно.

Григорий (1904 – ?) — муж Александры Федоровны, красавец и разгильдяй, легкий человек. Он был призван на фронт после 1943 года, и демобилизован до окончания войны по ранению. По возвращении домой несколько месяцев работал вместо расстрелянного Якова Алексеевича колхозным бригадиром, т.е. агрономом. А потом вдруг резко исчез — все бросил, даже дела не передал, и навсегда уехал в неизвестном направлении. Люди, конечно, недоумевали и строили разные догадки. Такое исчезновение больше всего походило на гибель, возможно, насильственную. Но такого преступления нигде выявлено не было. Оставалось предположить, что он получил какое-то известие, жизненно важное для него, и исчез. Прасковья Яковлевна прямо предполагала, что он уехал к фронтовой подруге, которую мог завести в госпитале. Видимо, она сообщила ему о рождении общего ребенка.

У Григория Алексеевича с Александрой Федоровной было трое детей — Галина, Александр и Надежда.

Федор (1905 – 1941) — погиб в первом же бою, в Павлограде; в Павлограде у него остался сын Анатолий.

Иосиф (1907 – 1941) — погиб на войне, проживал на хуторах; на Терсянке у него был сын.

Приведем отрывок из воспоминаний Любовь Борисовны о ее детстве, что будет крепко связан с Ириной Семеновной{4}.

«Шел сентябрь 1953 года. Я тогда еще не ходила в школу, но готовилась пойти в следующем сентябре, и прекрасно понимала, что свободно гуляю последний годик моей жизни под родительским кровом, что больше такой роскоши у меня не будет. Кто-то мне об этом растолковал, и это запало в душу. Каждый вечер перед сном я вспоминала прожитый день и мысленно провожала его ласковыми и благодарными словами.

Но вот у меня стала болеть левая ножка, и я сказала об этом папе.

— Какая? — он с недоверием прищурил насмешливый глаз.

Правильно, потому что я любила сказываться больной, чтобы привлечь внимание родителей. Выдумывала несуществующие недуги. А так как здоровья я была слабого, часто недомогала, переболев всеми мыслимыми болезнями, то родители попадались на удочку: верили и начинали разбираться с жалобой. Как-то я заявила, что у меня один глаз плохо видит.

— Как это? — первой всполошилась обычно хладнокровная, неласковая мама.

— Ну, так, что половина его видит, а половина нет, — пояснила я.

Папа поднял меня на руки и поднес к огню шестилинейной керосиновой лампы. Что означает «шестилинейная», мне трудно объяснить, наверное, это зависело от ширины фитиля, потому что были еще и десятилинейные, более мощные лампы. Мне стали что-то показывать, просили посмотреть внимательно и сказать, что я вижу. При этом прикрывали то левый глаз, то правый, полагая, что у меня перестал видеть какой-то один из них, и я это восприняла так, что «половина глаза не видит». Но я продолжала утверждать, что не вижу только половиной одного глаза. Видимо, из-за интуитивного суеверия мне страшно было говорить, что не видит «целый» один глаз. В конце концов моя ложь была изобличена. Последствия этой истории не остались в памяти, но то, что я тогда пережила чувство острого, жгучего стыда, сохранилось отчетливо. Это чувство было мучительным. Но особое впечатление произвела жестокость родителей, которые не помогали мне избавиться от него, хотя и видели, как я страдаю. Этот случай послужил хорошим уроком к тому, чтобы я прекратила фантазировать, но кроме этого он принес и вред. Он отучил меня обращаться за помощью к родителям, отучил рассчитывать на них. И отныне в трудных ситуациях я справлялась сама. Да — характер, да — уверенность в себе, но с течением времени отпала надоба в родителях. Я их просто любила, но нужны они мне были все меньше и меньше, в результате чего между нами стала возникать отчужденность.