Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни - [22]

Попутно хочется отметить одну поразительную черту Прасковьи Яковлевны, здоровую по своей природе, сильную, поучительную, которой нельзя не восхищаться: в трудных ситуациях она не замыкалась в себе, не сидела дома в слезах, а шла к людям, к своим родственникам, подчас к дальним, и использовала их поддержку для выживания. С Борисом Павловичем она жила довольно закрытой жизнью, но, когда оставалась одна, начинала общаться с двоюродными и даже троюродными тетками и сестрами, с женами своих дядьев (дядинами). Она умело налаживала контакты, находила приемлемые предлоги для визитов к ним и их приглашала к себе. Ее все любили, радушно и ласково встречали.

Когда в 1957 году Борис Павлович попал за решетку, и Прасковья Яковлевна с детьми осталась одна, то именно к бабушке Ефимихе и к ее дочерям она с младшей дочерью ходила в гости по вечерам. Там у Надежды Ефимовны обе учились рукоделию. Прасковья Яковлевна начала вязать крючком, и почти все постельное белье, что у нее имелось, украсила прошвами и кружевными оборками. Ей нравилось это занятие, она собирала различные узоры, записывала их, изготавливала и хранила образцы. Занималась этим, пока в доме не осталось ничего, что еще можно было бы украсить. А потом мода изменилась, появилось готовое постельное белье, и она больше не вязала.

Научилась она также вышивать гладью. Высшим достижением на этом поприще была скатерка, которую она с гордостью постелила на стол в день возвращения Бориса Павловича домой. Для Прасковьи Яковлевны, привыкшей к грубой крестьянской работе, к обработке огородов и вскармливанию животных, и не имеющей времени на чисто женские занятия, это все были великие подвиги. Так что причина для гордости собой перед мужем у нее имелась.

К старости Надежда Ефимовна осталась одна, к тому же ослепла. Душа кровью облилась, когда приходилось видеть ее ползающей на коленях по огороду и наощупь прорывающей картошку от сорняков! Борис Павлович и Прасковья Яковлевна, узнав об этом, немедленно отыскали ее племянника и поговорили с ним. Вскоре он забрал тетю Надю к себе, ведь это именно она вынянчила его и дала первые знания. Дальнейшая ее судьба неизвестна.

Павел Федорович — еще один брат Алексея Федоровича, седой низенький крепыш, жил вдвоем с бабкой. Прасковья Яковлевна говорила, что у них был сын, но он никогда к родителям не приезжал. Павел Федорович жил от дома Прасковьи Яковлевны через Дронову балку, на углу напротив Кухленко, и всегда с бабкой гулял у ворот, когда маленькая Люба шла в школу или со школы, — любил младшую дочь своей внучатой племянницы.

Это было в первые дни сентября 1954 года, когда Люба только что пошла в школу. Так как родители работали, то Прасковья Яковлевна поручила Шуре, старшей дочери, отводить Любу после уроков домой, а потом уже гулять с подругами. Но Шура лишь в первый день так сделала, а на второй день, решив, что хватит одного раза возни с сестрой, улепетнула куда-то с одноклассниками, а Любу бросила, причем без предупреждения — специально, чтобы та не увязалась за нею.

Выйдя с уроков, прилежная первоклассница, строго следуя маминым наставлениям, стояла в школьном дворе и ждала старшую сестру, а той все не было и не было. Уже и жизнь на школьном дворе начала замирать, а за Любой никто не приходил. Ясно было, в чем дело, и девочка решила добираться домой без провожатых, хоть и боялась столь длинного пути, в котором тонула мыслями. Охватившему ее чувству потерянности в пространстве не было предела, и она расплакалась. В слезах и горьких размышлениях об одиночестве шла домой и никого вокруг не замечала.

Так дошла до поворота, на углу которого располагался двор прадедушки Павла Федоровича. Старички стояли у ворот (хотя ворот как таковых у них не было, по моде тех лет всю усадьбу окаймляла живая изгородь, насаженная Яковом Алексеевичем, их племянником).

— Почему это наша внучка так сильно плачет? — спросил прадедушка.

— Меня Шура бросила, — пожаловалась Люба и на дальнейшие расспросы рассказала про Шурино предательство и вероломство.

— А ты не плач, — успокоил ее Павел Федорович. — Ты знаешь, как дальше идти?

— Может, и не знаю, но разберусь, — вытирая слезы, сказала Люба.

— Если не разберешься, воротай к нам. Но я думаю, что разберешься. Тебе один раз самой пройти — и ты уже будешь знать дорогу. А что тут осталось? Вон поворот к балке, — показал прадедушка рукой, — а за балкой ты много раз сама бегала.

— Я знаю. Тут немного осталось, — бодрилась Люба, боясь заросшей дерезой, сырой и холодной балки, которую ей суждено было пересечь самой. А вдруг волки? Или дед Хо ее клюкой стукнет?

— Вот и не показывай сестре свои слезы. Пусть знает, что ты и без нее не пропадешь. Поняла?

— Да, — сказала Люба. — Спасибо!

После этого маленькая Любовь Борисовна часто видела прадедушку у ворот и всегда здоровалась с ним, но продолжительных разговоров они уже не вели — разве что перекидывались фразой-другой.

Прасковья Яковлевна рассказывала, что в молодые годы Павел Федорович сильно пил горькую, а после войны остепенился. Расстрел на него повлиял. Борис Павлович был свидетелем тому, как прадедушка спасся от расстрела. Когда всех людей согнали в кучу и окружили, Павел Федорович зашептал молитвы. Он потрясал поднятыми вверх руками и широкими жестами крестился, глядя в небо. Тут немцы начали из пулеметов стрелять по толпе, а прадедушка припадет к земле на время стрельбы, а потом опять поднимается и крестится, обращаясь к Богу. И так несколько раз. Тогда тот, кто командовал карательной операцией, остановил стрельбу и вывел Павла Федоровича из толпы.