ПСС. Том 62. Письма, 1873-1879 гг. - [85]

Философия, в личном смысле, есть знание, дающее наилучшие возможные ответы на вопросы о значении человеческой жизни и смерти.

В общем смысле это есть соединение в одно согласное целое всех тех основ человеческих знаний, которые не могут получить логических объяснений.

————

Я вижу пропасть недомолвок, неясностей, повторений и противный докторальный тон во всем, что я написал, но я стою за основную мысль о методе философии, кот[орую], надеюсь, вы разберете в этом сумбуре. Эта мысль мне необходима для того, чтобы начать изложение того, что я думаю о тех вопросах, к[оторые] занимают меня. Основная мысль та, что всякое (и мое поэтому) философское воззрение, вынесенное из жизни, есть круг или шар, у кот[орого] нет конца, середины и начала, самого главного или неглавного, а всё начало, всё середина, всё одинаково важно или нужно, и что убедительность и правда этого воззрения зависит от его внутреннего согласия, гармоничности, и что я, желая выразить это воззрение, сделаю безразлично, если начну с ответа на тот самый 2-й вопрос Канта о том, что я должен делать, кот[орый] занимает вас; хотя в моем плане этот вопрос этики представляется мне одним из последних. —

Вы говорите: что я должен делать? Грудной ребенок не спрашивает, что он должен делать; он сосет, хочет жить — любит себя; также не спрашивает про это умирающий от болезни или от старости человек. Он желает не страдать, хочет умереть, (себя не) любит (не себя). Почему же мы с вами спрашиваем себя, что делать? Только оттого, что мы и хотим жить и хотим умереть, вместе. Но мы живем не от старости к детству, а от детства к старости. Надо итти по течению, чтобы чувствовать спокойствие, твердость, внутреннее удовлетворение, надо хотеть умереть.

Что такое хотеть жить? Это любить себя. Хотеть умереть — это не любить себя, не себя любить — что одно и то же.

Если бы было ясно для вас, как ясно для меня, что любить, желать и жить — одно и то же, то я прямо сказал бы, что в детстве мы желаем для себя, живем в себя, любим себя, а в старости живем не для себя, желаем вне себя, любим не себя, и что жизнь есть только переход из любви к себе, т. е. из жизни личной, т. е. этой, к любви не себя, т. е. к жизни общей, т. е. не этой, и потому на вопрос, что я должен делать, я ответил бы: любить не себя, т. е. каждый момент сомнения я разрешал бы тем, чтобы выбирать то, где я удовлетворяю любви не к себе.⁶

Для чего я пишу?

Мне 47 лет. Оттого ли, что я горячо жил, оттого [ли], что возраст этот есть обычный возраст старости, я чувствую, что для меня наступила старость.

Я называю старостью то внутреннее, душевное состояние, при котором все внешние явления мира потеряли для меня свой интерес. Мне кажется, что я всё знаю, что знают люди нашего времени. Если я не знаю чего-нибудь, то мне кажется, что узнай я это неизвестное знание, это не будет для меня занимательно — не откроет мне ничего нового — нового из того, что я хочу знать. Из внешних явлений мира я ничего не желаю. Если бы пришла волшебница и спросила у меня, чего я хочу, я бы не мог выразить ни одного желания. Если и есть у меня желания, как например: вывести ту породу лошадей, которых я мечтаю вывести, затравить 10 лисиц в одно поле и т. п., огромного успеха своей книге, приобрести миллион состояния, выучиться по-арабски и монгольски и т. п., то я знаю, что это — желания не настоящие, не постоянные, но что это только остатки привычек желаний и появляющиеся в дурные минуты моего душевного состояния. В те минуты, когда я имею эти желания, внутренний голос говорит уже мне, что желания эти не удовлетворят меня.

Итак, я дожил до старости, до такого внутреннего душевного состояния, в котором ничто из внешнего мира не представляет интереса, в котором нет желаний и впереди себя не видишь ничего, кроме смерти.

Я пережил тот период детства, юности, молодости, когда я поднимался выше и выше на эту таинственную гору жизни, надеясь найти на ее вершине результат, достойный положенных трудов; пережил и тот период зрелости, во время которого, войдя на вершину, я, довольный и спокойный, разборчиво и неторопливо отдыхая, шел, разыскивая вокруг себя те плоды жизни, которых я достиг; пережил и то понемногу наступавшее недоумение о том, я ли ошибся, приписывая несвойственное значение тем плодам, которых я достиг, или несоответственность этих плодов с желанием их достижения есть общая судьба людей; пережил и убеждение в том, что на вершине этой ничего не было из того, чего я ждал, и что теперь волей-неволей мне остается одно — спускаться с другой стороны туда, откуда я вышел. И я начал этот спуск. Не только нет более тех желаний, которые так незаметно внесли меня наверх, но есть противуположное, недостойное желание остановиться, придержаться за что-нибудь, есть минутами ужас (еще более недостойный) пред тем, что ожидает меня; и я медленно осмотрительно иду вниз, вспоминая пройденный путь, разбирая настоящий и стараясь из всего пройденного пути и из наблюдений окружающего меня проникнуть тайну того, что значит та жизнь, которую я прожил, и еще бóльшую тайну того, что ожидает меня там, в том месте, к которому я невольно стремлюсь.