ПСС. Том 50. Дневники и записные книжки, 1888-1889 гг. - [8]
25 N. Нездоровилось. Дурно спал. Приехала Hapgood. Н[арgood:] Отчего не пишете? [Я:] Пустое занятие. H[apgood:] Отчего? [Я:] Книг слишком много, и теперь какие бы книги ни написали, мир пойдет всё так же. Если бы Хр[истос] пришел и отдал в печать Евангелия, дамы постарались бы получить его автографы и больше ничего. Нам надо перестать писать, читать, говорить, надо делать. Century читал: траписты в Америке. Ведь каждый из этих 200 братий, пошедший на молчание и труд, в 1000 раз больше философ, чем, не говорю уж Гроты и Лесевичи, а чем Канты, Шопенгауеры и Cousin’ы! Суждения о Русском правительстве Kennan’a поучительны: Мне стыдно бы было быть царем в таком государстве, где для моей безопасности нет другого средства, как ссылать в Сибирь тысячи и в том числе 16-летн[их] девушек.
Пошел ходить, хотел исполнить долг и опять помешало. Встретил Стороженко и он стал ходить со мной, рассказывал о своей лекции, предполагаемой, о пессимизме и о том, религия утешает ли? Я сказал ему, что если бы он определил, что религия и что пессимизм, то он не думал бы об этом. Всё праздная болтовня. Я разгорячился и доказывал ему, что он фарисей и дармоед. Ему ни по чем. С бухдо барах заговорил о Лопатине Герм[ане] революционере и рассказал о нем. Я, мол, вот что. Грустно б[ыло] вчера, хотелось умереть, чтоб уйти от нелепости, к[оторую] настолько перерос. Разумеется, вся вина в том, что не работаю, да боюсь. Начать излагать, когда не требует этого Бог — дурно и не сказать что знаешь — дурно. Помоги мне Боже, Отец. Люблю обращаться к Богу. Если бы не было Бога, то хорошо уже это обращение в безличную пустоту. В таком обращении нет всех тех слабостей тщеславия, человекоугодничества: расчетов, от к[оторых] почти невозможно отделаться, обращаясь к людям. Так помоги мне, Отец! —
26 Н. Утро до 12 уж прошло, только думаю. — Читал Century. Отметил что выписать. Если бы делать выписки, составились бы те книги, к[оторые] нужны. Был Покровский, привез свою статью. Очень уж дурно написано и опять тот же общий недостаток всех научных знаний, обращенных к массам: или ничего не говорить (вода — мокрая) или не может говорить, п[отому] ч[то] на разных языках говорим, разной жизнью живем. Пошел к Сытину. Встретил девочку. Исполнение долга. Ужасно б[ыло] тяжело. Вечер дремал, читал. Письмо Бронев[ского]. Он раздражен за то, что, бедный, считает себя виноватым. Написал ему. Потом пришел Разумков. Хороший, кажется, ясный и твердый человек. Потом Рахм[анов] и Дунаев. Вышел к столу. Нагор[нов], Герас[имов] и Лева вывели меня из себя. Я имел несчастье сказать, что, если не идти в солдаты по вере, прямо высказывая это, то нечестно уклоняться, заставляя этим служить других. Все трое в один голос доказывали, что всё равно. Да с каким азартом! Совестно стало. Читал остальной вечер Лескова «На краю света».
27 Н. Мало спал. Желчь поднялась, надо ее успокоить духовным орудием. Илья приехал, я поговорил с ним. Тезисы Грота.Зачем это? — Читал. Пришел Джунковск[ий], пошел с ним и Машей к Сытину. Заперто. Он не может устроить свою жизнь. Всё это от желания жить не по своей совести; от желания делать перед людьми, а не перед Богом. Письмо от Черткова, о том же, о деньгах: о том, как быть с ними. У одного их нет, у другого лишние. Джунк[овский] хочет служить и копить, чтобы купить землю, дом и кормиться с земли. Какой очевидный самообман. (Он не ужился на земле с Хилковым.) Ведь нужны ему не деньги и земля и дом, а ему нужно самому быть земледельцем и по любви и по привычкам. Если он в себе устроит земледельца, то он попадет на землю, а если нет, то никакие приспособления не сделают его им. Задача всех нас одна:>8 из своего положения богатства, больших требований и отсутствия полезного труда для людей, выучиться жить с меньшими требованиями и не желать больших и выучиться делу наверно полезному людям. И к этому надо спускаться понемногу, т. е. по мере достижения того и другого. Вечер говорил с Дж[унковским] и больше ничего.
28 Н. Дурно спал, с дурными мыслями. Поздно встал, кончил чтение Покровского. Очень плохо, научно наивно и бестактно. Очень слаб, апатичен. Отче! помоги мне творить волю твою. Пошел к Сытину. А[лександру] Петр[овичу] место. Какой вздор. Отчего я найду место NN. Это сумашествие. После обеда та же апатия, читал получен[ное] Р[усское] Б[огатство]. Пришел Herrman переводить О жизни, дал ему. Пришли Брашнин, Тихомиров и Морокин, другой брат, тоже крестится на весь дом, такой же гладкий, наглый, так же с царем обедал, так же знает скептицизм и критику и т. п. и так же нагло самодовольно льстив. Жестокий тип.>9 Потом в баню с детьми вместо 1 р[убля], как прежде — 12 к[опеек] за 3-х и так же хорошо и еще лучше.
29-го Н. Та же апатия, письмо от Бутурлиной, иду к ней. — А все-таки хорошо. Если готов умереть, то хорошо, а я хочу быть готов. У Бутурл[иной] узнал давно знакомую историю совершенного безумия (душевной болезни) ее мужа, положения, считающегося самым утонченно хорошим в нашем мире. Лева болен 2-й день — в роде тифа. Страшно, что будет страшно. Письмо от Лисицына трогательное по искренности. Элснер с своим романом. Тоже тихое сумашествие.
