ПСС. Том 47. Дневники и записные книжки, 1854-1857 гг. - [5]

Да, я не скроменъ; оттого то я гордъ въ самомъ себѣ, а стыдливъ и робокъ въ свѣтѣ. ______________

Утромъ писалъ эту страницу и читалъ Louis Philipp’a. Послѣ обѣда уже очень поздно началъ писать 3[аписки] Ф[еерверкера] и до вечера написалъ довольно много несмотря на то, что у меня были Олхинъ и Андроповъ. Послѣ ухода Андроп[ова] ю я облокотился на балконъ и глядѣлъ на свой любимый фонарь, который такъ славно свѣтитъ сквозь дерево. Притомъ же послѣ нѣсколькихъ грозовыхъ тучь, которыя проходили и мочили нынче землю, осталась одна большая, закрывавшая всю южную часть неба и10 какая-то пріятная легкость и влажность въ воздухѣ.

Хозяйская хорошенькая дочка также, какъ я, лежала въ своемъ окнѣ, облокотившись на локти. По улицѣ прошла шарманка, и когда звуки добраго стариннаго вальса, удаляясь все больше и больше, стихли совершенно, дѣвочка до глубины души вздохнула, приподнялась и быстро отошла отъ окошка. Мнѣ стало такъ грустно — хорошо, что я невольно улыбнулся и долго еще смотрѣлъ на свой фонарь, свѣтъ котораго заслоняли иногда качаемыя вѣтромъ вѣтви дерева, на дерево, на заборъ, на небо, и все это мнѣ казалось еще лучше, чѣмъ прежде. —

Я долженъ упрекнуть себя нынче въ 3-хъ неосновательностяхъ:11 1) что я забылъ о фортепьянахъ, 2) не позаботился о рапортѣ перевода и 3) что я ѣлъ боршъ съ поносомъ, который все усиливается. (3)

8 Іюля. Утромъ читалъ и писалъ немного. Вечеромъ побольше, но все не только безъ увлеченія, но съ какою-то непреодолимой лѣнью. Рѣшился не брать фортепьянъ и отвѣтилъ Олхину, что у меня денегъ нѣтъ, чѣмъ онъ вѣрно обидѣлся, тѣмъ болѣе, что я подписалъ просто «весь вашъ». Открылъ я нынче еще поэтическую вещь въ Лермантовѣ и Пушкинѣ; въ первомъ Умирающій гладіаторъ. (Эта предсмертная мечта о домѣ удивительно хороша) и во второмъ Янко Марнавичь, который убилъ нечаянно своего друга. Помолившись усердно и долго въ Церкви, онъ пришелъ домой и легъ на постель. Потомъ онъ спросилъ у женѣ, не видитъ ли она чего нибудь въ окнѣ, она отвѣчала, что нѣтъ. Онъ еще разъ спросилъ, тогда жена сказала, что видитъ за рѣкой огонекъ; когда онъ въ третій разъ спросилъ, жена сказала, что видитъ — огонекъ сталъ побольше и приближается. Онъ умеръ. — Это восхитительно! А отчего? Подите объясняйте послѣ этаго поэтическое чувство. —

9 Іюля. Утро и цѣлый день провелъ, то пиша З[аписки] Ф[еерверкера], которыя, между прочимъ, кончилъ, но которыми такъ не доволенъ, что едва ли не придется передѣлать все за ново или вовсе бросить, но бросить не однѣ З[аписки] Ф[еерверкера], но бросить все литераторство; потому что ежели вещь, казавшаяся превосходною въ мысли — выходитъ ничтожна на дѣлѣ, то тотъ, который взялся за нее, не имѣетъ таланта. То читалъ Гёте, Лермонтова и Пушкина. Перваго я плохо понимаю, да и не могу, какъ ни стараюсь, перестать видѣть смѣшное (du ridicule) въ нѣмецкомъ языкѣ. Во второмъ я нашелъ начало Измаилъ-бея весьма хорошимъ. Можетъ быть это показалось мнѣ болѣе потому, что я начинаю любить Кавказъ, хотя посмертной, но сильной любовью. Дѣйствительно хорошъ этотъ край дикой, въ которомъ такъ странно и поэтически соединяются двѣ самыя противуположныя вещи — война и свобода. — Въ Пушкинѣ же меня поразили Цыгане, которыхъ, странно, я не понималъ до сихъ поръ.

Девизою моего дневника должно быть «non ad probandum, sed ad narrandum».12

10 Іюля. Писать не хочется, а я сказалъ уже, что принуждать себя ни къ чему не намѣренъ par parti pris.13 — Поэтому скажу только, что читалъ Лафонтена и Гёте, котораго начинаю день ото дню понимать лучше, и писалъ на бѣло З[аписки] Ф[еерверкера] очень мало и лѣниво, за что и дѣлаю себѣ упрекъ. (1)

11 Іюля. Перечитывалъ Героя нашего времени, читалъ Гёте и только передъ вечеромъ написалъ очень мало. Почему? Лѣнь, нерѣшительность и страсть смотрѣть свои усы и фистулы. За что и дѣлаю себѣ 2 упрека. Нынче Бабарыкину, который былъ тутъ и ѣдетъ къ Генералу, поручилъ свой рапортъ о переводѣ. Еще упрекъ за то, что посмѣялся надъ Олхинымъ при Бабарыкинѣ. (3)

11 Іюля. Утромъ Олхинъ пришелъ мнѣ объявить, что онъ ѣдетъ въ Леово, и хотѣлъ поручить своихъ лошадей и вещи, отъ чего я невольно отдѣлался, сказавъ ему, что у меня нѣтъ денегъ. — Въ самомъ дѣлѣ я опять въ самомъ затруднительномъ денежномъ положеніи: ни копейки, по крайней мѣрѣ до половины Августа, не предвидится ни откуда, исключая фуражныхъ, и долженъ Доктору. Не предвидится, я говорю, потому что нынче получилъ Современникъ и убѣжденъ, что рукописи мои сидятъ гдѣ нибудь въ таможнѣ.14 Это дѣло я разъясню, какъ выздоровлю. Вечеромъ я имѣлъ случай испытать воображаемость своего перерожденія къ веселой жизни. Хозяйская прехорошенькая замужняя дочь, которая безъ памяти глупо кокетничала со мной, подѣйствовала на меня — какъ я ни принуждалъ себя — какъ и в старину, т. е. я страдалъ ужасно отъ стыдливости.

Нынче въ разговорѣ съ Докторомъ изчезъ глупый — и несправедливый взглядъ, который я имѣлъ на Валаховъ — взглядъ, общій всей арміи и заимствованный мной отъ дураковъ, съ которыми я до сихъ поръ водился. — Судьба этаго народа мила и печальна. Читалъ я нынче и Гёте и Лермантова драму, въ которой нашелъ много новаго, хорошаго, и Холодный домъ Дикенса. Вотъ ужъ 2-й день, что я покушаюсь сочинять стихи. Посмотримъ, что изъ этаго выйдетъ. —