Псоглавцы - [49]

— Ну и ну! — вполголоса обратился Сыка к Козине. — Что-то будет?..

Сыка оглянулся и вдруг заметил какого-то судейского, который тихонько вошел в зал и теперь молча, с угрюмым видом, стоял среди них. Наверняка пришел, чтобы подслушивать и следить за ними!

Печ скоро вернулся. Следующим вызвали Немца из Мракова.

— Чего они от тебя хотели? — спросил Брыхта ходовского старосту.

— Спрашивали о драках и о проводах масленицы.

— Не разговаривать! — послышался низкий глухой голос. Все оглянулись. Голос принадлежал человеку в красном, который, предостерегающе подняв палец, строго смотрел на ходов.

После Немца наступила очередь Брыхты, за Брыхтой пошел Эцл-Весельчак, затем старик Криштоф Грубый, а после него вызвали его племянника Козину.

Козина стремительно вскочил и быстрыми шагами направился в судебный зал. Лицо его побагровело от волнения. Перешагнув порог, он на мгновенье остановился, смущенный необычным зрелищем. Прямо против него восседали судьи в черных мантиях, в больших париках с буклями, спускавшимися на плечи и спину. Посредине на возвышении сидел пожилой человек с жесткими чертами лица — председатель апелляционного суда Вацлав Войтех граф фон Штернберг. По правую руку от него, на «скамье вельмож», сидели: Макс Норберт граф Коловрат-Краковский, мужчина с благородным лицом, Фердинанд Октавиан граф Врбенский и недавно назначенный членом суда Ян Вацлав граф Вратислав из Митровице. Налево от председателя «рыцарскую скамью» занимали: Даниель Вацлав Мирабель фон Фрайгоф и Франтишек Микулаш Астерле рыцарь фон Астфельд. Ниже, на «докторской скамье», сидели доктора прав Ян Кристиан Пароубек, Габриель Мариус, Ян Михал Кнехт и Петр Бирелли. Немного в стороне от них, в огромном парике, с очками на носу и с пером в руке, сидел чешский секретарь суда Кашпар Ян Купец. На покрытых темно-зеленым сукном столах стояли чернильницы, в которых торчали гусиные перья, лежала бумага и книги.

Все взоры обратились на уверенно и смело вступившего в зал молодого хода. Особенно пристально глядел на него какой-то пан, не принадлежавший, по-видимому, к числу судей, так как он стоял в стороне. Козина тоже обратил на него внимание, хотя тогда он еще не знал, что это поверенный его врага — прокуратор Ламмингера.

Председатель приступил к допросу. Судьи слушали, переводя взгляд с председателя на Козину и обратно. Впрочем, некоторые сидели, склонив головы, с таким видом, словно они не интересовались происходящим. А один из сидевших на «докторской скамье», немного косивший Ян Кристиан Пароубек, развлекался длинными канцелярскими ножницами, пробуя их острие на пальце и кривя при этом большой рот.

Первый же вопрос председателя сильно изумил Козину. Он не думал, что его будут спрашивать о таких делах, и не ожидал, что судьи так подробно осведомлены о них. Его расспрашивали о столкновениях в Ходском крае, против которых он так решительно, хотя и безуспешно, восставал: о драках с лесничими и объездчиками, о стычках с барским мушкетером и тому подобное. Козина отвечал, что сам он ни разу не был очевидцем подобных происшествий, и добавил, что такие вещи случаются во всех поместьях, и если бы паны всегда жаловались на это в Прагу, то милостивым господам судьям пришлось бы заседать без перерыва днем и ночью.

Баронского прокуратора передернуло. Секретарь Купец, который вел протокол, поднял голову и бросил быстрый взгляд на Козину, а доктор прав Ян Пароубек, поглаживая пальцем лезвие ножниц, так перекосил рот к левому уху, что к этому уху собрались, казалось, все морщины его лица.

Тем временем Козина продолжал говорить. Он объяснял образ действий ходов тем, что они были убеждены в своем праве; это убеждение только укрепилось, когда до них дошли известия о благосклонном приеме их ходоков в Вене; а кроме того, прокуратор Штраус в своих письмах уверял их в неминуемом выигрыше дела. При последних словах Козины граф Коловрат поднял склоненную голову и переглянулся со своим соседом, графом Вратиславом, который понимающе кивнул головой.

Но председатель прервал речь Козины строгим замечанием и сказал, что, судя по всему, ходы вели себя как бунтовщики, а ему, Козине, больше чем кому-либо другому, следует уяснить себе, о чем здесь, на суде, идет речь, и держать себя почтительно и скромно, так как он провинился больше всех. И вопрос за вопросом посыпались на молодого хода: о старой межевой липе, о драке под ней, о том, как он утверждал, будто не знает, где спрятаны ходские грамоты, тогда как они были найдены в его усадьбе, о дерзких речах, возбуждавших ходов к неповиновению, о преступном участии в масленичном шествии, устроенном для издевательства над законными господами.

Гнев охватил молодого хода. Мало того что их притесняют и грабят, их же еще и обвиняют! И кто! Тот самый Ламмингер, который творит столько насилий и беззаконий, домогается еще, чтобы их наказали по суду! И не гнушается при этом лжи!

Он старался сдерживаться, но голос его дрожал от негодования, когда он говорил в защиту себя и своих земляков. Он не отрицал столкновения под старой липой, но ссылался на унаследованные от дедов права и на жалованные королями привилегии, оберегать и отстаивать которые долг каждого хода.