Психоанализ. Среди Миров, Пространств, Времён… - [7]

Ах, мой милый Августин!.. Точнее: ах, моя милая Звезда, моя милая Астрид Линдгрен!.. Всё прошло, всё… ты была обворожительна и щедра, ты помогла мне надеть волшебные платья и маски на моих героев, маски – утаивающие имена, но обнажающие души, платья – затуманивающие телеса, но раскрывающие содержания. Благодарю тебя, моя северная подруга. Благодарю и ухожу к другой северянке, к Памеле Трэверс. Я плачу, рыдаю, страдаю, грущу… Вау! Вау! – Постойте! Что это было? Похоже на плачь младенца… или на мартовские любовные песни кошек на крыше… или на язык немецких псов (что дословно переводится на язык русских собак как «Гав! Гав!», а на язык чешских собак как «Ав! Ав!»)… или на американское выражение восторга (по-русски – отлично! превосходно! замечательно! удивительно! блестяще! с ума сойти! здорово! обалдеть! ну и ну! надо же! ещё бы! прекрасно! изумительно! чёрте что! классно! рехнуться можно! вот так да! вот это да! непостижимо! великолепно! восторг! молодец! умница! вот это номер! отменно! просто класс! забавно! восхитительно! потрясающе! и т. д. и т. п.)… и почему американцы пользуются для выражения всего этого многообразия языком немецких псов?., получается то же, если Фройда перевести на английский: катексисы, инстинкты, паттерны, тревоги… какая-то электромеханическая установка… куда-то исчезает философия, просачивается сквозь пальцы мистицизм и физика, упархивают птицы искусства – живопись, скульптура, архитектура, литература, поэзия… трагедийно рушатся сцены, юмор превращается в метеоризм и ворчание… научность и религиозность прокидываются магическими алгебраическими формулами, в которых некоторым видится «кто не с нами – тот против нас!»…

Да нет – любой язык великолепен, неповторим, уникален… Как это «Вау! Вау! Вау! Вау!»… Прислушаемся. Фронт Западного Ветра приближается…

Под Западным Ветром я понимаю психоаналитическую ситуацию предполагаемого расставания, прощания, ощущаемую пациентом и психотерапевтом/аналитиком во внутренних пространствах интерсубъективных отношений, как естественную неизбежность. Казалось бы – данная ситуация задана самим аналитическим процессом, его специфичностью: пациент посвящает часть своей жизни нелёгкому и интересному интроспективному путешествию, сроки его не могут быть бесконечными, иначе путешествие затмит собою жизнь и/или превратится в отбывание тюремного срока. Поэтому, с самого начала анализа (чаще задолго до начала), в пациенте и в терапевте, в их общих мирах идёт бессознательный поиск Западного Ветра. Однако в психоаналитическом путешествии постоянно происходят бессознательные сопоставления и уточнения – путешествие-жизнь-застенки. Чувство Западного Ветра всегда присутствует, но он может призываться, вызываться пациентом или терапевтом, что приводит к обрыву анализа, к редукции и фрагментации не только раскрытых, развёрнутых в анализе пространств, но и к уничтожению интимных Вселенных, имевшихся в пациенте и в терапевте задолго до начала их интерсубъективного взаимодействия, к массивной травматизации космоса обоих субъектов. В подавляющем большинстве случаев решающая ответственность принадлежит терапевту: это его внутренний мир, включающий пространства пациента, учитывая общие с пациентом пространства и взаимопроникающие пространства, является кораблём, поездом, самолётом, ракетой – средством передвижения, переноса. Неоспоримо – терапевт изменяется в ту или иную сторону после каждого проведённого им анализа. Интересный вопрос: если терапевт не изменяется, происходят ли изменения в пациентах? Возможно, кое-какие происходят. Удар в бетонный забор аналитика оставляет последствия.

Мэри Поппинс прилетела с Восточным Ветром. Она прилетела сама, пользуясь собственным зонтиком с ручкой, изображающей голову попугая. Пациентка была образована, умна, стройна, красива, высокомерна, строга. Относилась к себе как к абсолютному совершенству. Она пристально следила за сеттингом и за правилами поведения терапевта. Мэри обладала неисчерпаемыми талантами, удивительной расторопностью, покладистостью, сообразительностью. Её ассоциации блистали искромётностью. Подмечая чуть уловимые нюансы межличностных интеракций – пациентка умела вовремя пошутить, поиронизировать. Иногда психотерапевт чувствовал такую лёгкость в общении, что буквально парил – нет, не над землёй – в невысказанных мыслях. Он воспринимал Мэри лучшей своей пациенткой. Их отношения были свободными и проникновенными. Не успевал терапевт подумать, как Мэри Поппинс тут же интерпретировала содержания их интерперсональных или интерсубъективных отношений его же, ещё невысказанными, словами. Из небольшой дорожной ковровой сумки она извлекала на свет свои семейные истории, коим конца не было видно, а также личные ночные принадлежности. Психотерапевт начал распознавать в себе области и пространства, забытые и забитые с далёких детских времён. В них он начал вновь понимать язык животных – собак, коров и птиц. Большинство людей стал воспринимать благородными и доброжелательными, такими, каким почувствовал себя. Да и Мэри Поппинс стала ощущаться родной. Её забота о нём – внутри аналитической ситуации, конечно, – не знала границ. Сессии терапевт воспринимал медовыми пряниками, лучшими ассоциациями детства. Он словно стал членом семьи пациентки. Его энтузиазм приобретал магический размах. Стоило лишь захотеть и, казалось, он сможет допрыгнуть до неба, сорвать любую понравившуюся звёздочку, а на её место поставить свою, пряничную или игрушечную. Страхи психотерапевта (ему приходилось содержать их в прочных металлических клетках, как диких опасных хищников и змей), вдруг обнаружились безобидными ручными зверятками. Мэри Поппинс стала его внутренним объектом, его не только идеальной матерью, но модернизированной целостной матерью, а в другой внутренней Вселенной и безопасной комбинированной родительской фигурой. Фигурой, позволяющей интегрировать отщеплённых близнецов = части его Самости. Фигурой, во внутренних отношения с которой психотерапевт почувствовал «хорошее» и сумел интегрировать это «хорошее» в собственную слитную Самость, где теперь возможным оказалось признать женскую идентификацию части Самости (признать то, что в Самости есть не только идентификация «Майкл», но и идентификация «Джейн»). Комбинированная фигура с зонтом и ковровой сумкой – мужской и женской символикой – наконец-то была распознана терапевтом. Ручка зонта, голова попугая, уже не пугала психотерапевта, она лишь попугайничала, призывая и позволяя интроецировать пенис отца без ужаса фрагментации Самости от интроекции-пенетрации. Теперь психотерапевт начал разбираться в тонкостях интерсубъективных взаимодействий с пациенткой.