Психоанализ. Среди Миров, Пространств, Времён… - [6]

И тут-то, не в дверь, а в окно, влетает пациент, которого терапевт совсем не ожидал увидеть, – Карлсон, живущий на крыше. Может статься, что на улице стоит прекрасная погода и Безветрие. Так кажется терапевту – иначе бы он не открыл окна на улицу. Ещё терапевт немного грустен, немного скучает. Данные чувства он способен опознать в себе, но как чувства поиска недостающего «хорошего» объекта, преданной лохматой собачки. Конечно, Карлсон развлекает, Карлсон желанен, забавен, шалит… прогоняет скуку и грусть. Беда, когда он, нежданно для терапевта (почему столь быстро бежит время сессии?!), улетает по личным делам, например, в свой офис на крыше, или к своей чёртовой бабушке. Тогда особо чувствуется: Карлсон-пациент не ручная зверушка. Грусть и скука с отсутствующим пациентом воспринимаются контрастнее. Терапевту хочется поделиться своими переживаниями со своими же родительскими объектами. Родительские же объекты переживают шалости Карлсона как «нехорошесть», злонамеренность, непрофессионализм Малыша-терапевта. В неприятии получения удовольствия от общения с неординарным пациентом родительские имаго едины, слитны. Теперь на Самость терапевта может обрушиться иной пространственно-временной континуум – слитная и тоталитарная родительская фигура, Фрёкен Бок. Или сам Фройд… психоанализ, всё-таки, дело очень серьёзное… Это паскудник-терапевт, а никакой ни Карлсон, разрушает свои внутренние пространства, пожирает их в виде тортов и плюшек, бьёт люстры, нападает на Фрекен Фройда, наполняет все комнаты жужжанием-брюзжанием. Терапевт в собственном переносе может чувствовать себя слитным с пациентом и обвинять в слитности, во вторжении, в психической пенертрации пациента. Однако, велико желание Малыша-терапевта в утешении и в хорошем объекте. Велика зависть к Фрекен Бок – к её всеведенью, силе и контролирующей функции. Велика зависть к Карлсону, живущему на крыше, – к его моторчику = магическому, всемогущему пенису. Замкнутый круг. Терапевт разрывается между различными влекущими всемогуществами и желанием сохранить преобладающей «хорошесть» Самости.

Итак, выход из сложившейся ситуации предусматривает, что аналитику необходимо признать объект исследования (пациента) субъектом, с вытекающими отсюда последствиями, а именно – признать: 1) терапевт-субъект проецирует переживания, исходящие из его собственных внутренних пространств, пространственно-временных континуумов, в пациента-субъекта; 2) воспринимаемые соблазнения и нападения пациента суть не презентации и не репрезентации пациента, а внутренние объекты терапевта; 3) Малышу-терапевту придётся существовать достаточное время малышом. По-другому данная картина выглядит следующим образом: почему бы не отправиться в гости к Карлсону, в дом на крыше, прихватив с собой побольше варенья и конфет, почему бы не вылететь с ним в окно, прогуляться по крышам, чердакам, повстречаться с кошками, жуликами, пожарными. При сём никуда далее собственных внутренних пространств не выходя. Раскрытия совместных старых и новых внутренних пространств, или пространственно-временных континуумов, с обнаружением в них аналитических других, внутри внутренних пространств терапевта, позволяет, как подсказывает мне опыт, находить выходы из ситуации – «чужак в чужой стране». Думаю, не стоит пытаться убивать в себе ни родительские объекты из разных пространств, ни Фрекен Фройда, пусть себе живут. Да и как их убьёшь? Нет сомнения – мохнатые зверушки будут подарены родительскими имаго, и Фрёкен будет довольна. Да, каждый новый пациент продвигает наш самоанализ (который совсем не ограничивается тренинговым анализом) и раскрывает в нас новые возможности и перспективы, за что мы должны быть благодарны нашим пациентам. А кто из двух субъектов психоаналитического процесса терапевт – определяется способностью предоставлять своё внутреннее пространство для аналитического путешествия, а не тем, кто кому платит. Душа наша, всё же, женщина – как говорили Древние. Пожалуй, до их мудрости нам ещё долго идти… или плыть…

Погодите-ка, к моему знакомому терапевту приплывала, подгоняемая Ветрами Бурь, одна пациентка. Она сошла с корабля, прихватив с собой маленькую обезьянку и чемодан с золотыми монетами. Она поселилась рядом с моим знакомым на вилле «Вверхтормашками», завела лошадь и стала жить-поживать. Поскольку её мать умерла и превратилась в ангела, а отца смыло за борт волной во время шторма, эта, богатая как тролль барышня, обратилась за психоаналитической помощью. По виду она была явно иностранка. Импозантная, живая, одевалась с вызовом: вульгарный макияж, рыжая масть волос, разноцветные (коричневый и чёрный) чулки, огромные туфли на огромных каблуках. Несмотря на свою девственность и изящную фигуру, девица обладала недюжинной силой. Она с лёгкостью поднимала свою кобылку. Все правила приличия она отрицала с детской непоседливостью, учиться не собиралась, любила буйное веселье и показать себя. Звали её Пиппилотта Виктуалия Рульгардина Крюсмюнта Эфраимсдоттер Длинныйчулок.

В отличие от озорника и балагура Карлсона – Пиппи абсолютно никогда не унывала. Сила её маниакальных защит превосходила всё, когда-либо виденное терапевтом. Она была очаровательна, соблазнительна, непосредственна. Вызывала бурные сексуальные фантазии терапевта, зависть к её успешности и желание попользоваться её золотыми монетами. Что мог предоставить ей взамен психотерапевт, если он не совсем даже понимал, зачем к нему обратилась Пиппи Длинныйчулок. Психотерапевт считал пациентку более успешной и более психически здоровой, чем он сам. Они вели задушевные беседы о мелких неприятностях, причем не всегда можно было распознать, чьи это неприятности. Психотерапевт, не желая ударить в грязь лицом, декламировал Пиппилотте Фройда («долбицу помноження» – по мнению Пиппи) и другие свои познания из области психоанализа. Он хотел выглядеть в её глазах столь же несгибаемым под гнётом жизненной несправедливости, он хотел казаться столь же счастливым. Раз она написала ему письмо, он ответил ей. Завязалась интимная переписка, параллельная анализу. Терапевт поднимался всё выше и выше в, совместном с пациенткой, счастливом полёте, пока – вдруг – не посмотрел вниз, на землю, и не оказался охваченным ужасом. Ужас усилился, когда он не обнаружил рядом с собой пациентку. Она оказалась значительно выше и иронично наблюдала за его барахтаньями = высотной акробатикой, язвительно помахивая ангельскими крылышками. Ощущения брошенности, отверженности, предательства невыносимым грузом потянули психотерапевта к земле. Вскипевшая ярость готовилась излиться на пациентку… Плюхнулся он больно… глубоко уйдя под воду Тихого океана – океана собственной депрессии. По счастью, невдалеке обнаружился островок, до оного без труда терапевт и доплыл. Выйдя на берег, наш герой увидел указатель с надписью «Остров Куррекурредутов». Здесь он нашёл множество весёлых чёрных человечков с их весёлыми маленькими чёрными детишками и их королём, не унывающим капитаном Эфраимом Длинныйчулок, самым сильным человеком на свете, за исключением своей дочери. Капитан-король чрезвычайно напоминал лицом дочь. Вечно праздничное настроение обитателей острова отразилось и в психотерапевте. Он почувствовал себя разделённым на две половинки. Обе были детьми – одна мальчиком по имени Томми, другая девочкой по имени Анника. Причём, психотерапевт «низашто нипрошто» не мог догадаться, какая же из его половинок доминирует, кто же он целиком – мальчик или девочка… После случившегося терапевт постепенно начал осознавать, что его пациентке ни двадцать пять, ни восемнадцать, а только девять лет. Что она тоже разорвана на части ужасным горем, забросившим на небо (выше звёзд) её маму и выбросившим в океан, на почти недоступный остров, её папу. Что фрагменты Самости Пиппи носятся между небом и землёй, гонимые буйными смерчами маниакальных защит. Эти фрагменты вопиют: «О да, я очаровательная! Ну, просто очаровательная!» – в кажущейся первесной попытке достичь слитности родителей, склеить их в единую фигуру. По сути, Пиппи «должна быть» = хочет быть, существовать целостной. Для чего ей необходимо интроецировать нормальную слитную родительскую фигуру. И перверсной эта единая родительская фигура может восприниматься, только если считать Пиппи двадцатипятилетней. Фактически, Пиппи, её Самость, её внутренний космос состоят из пугающих её саму и малодифференцированных родительских презентаций – отдельных свойств и функций родителей. Длинные разноцветные чулки, брутальный грим из подручных средств, огромные туфли, огромная сила, богатство – атрибуты матери и отца. Когда пациентка приходила на приём, она воспринималась терапевтом как его отщеплённая нарциссическая женская сущность (и он алкал её не только как женскую сущность, но – идентифицируясь с нею – жаждал недоступной идентификации со сверх-мужчиной, с идеализированным имаго своего отца), когда пациентка писала ему – она часто воспринималась как соблазняющая мать. Пиппи играет эту смешанную родительскую роль в отношениях с Томми и Анникой в безуспешной попытке развить во внутреннем космосе интеграционные процессы для Самости и дифференциальные процессы для других объектов, других состояний Самости и для взаимодействия Самости с другими объектами, наконец – для разграничения внутренних пространств. Пациентка бессознательно стремилась, чтобы психотерапевт помог ей найти внутреннее пространство, где могла бы жить маленькая девочка и обезьянка «господин Нильссон» (недостаточно дифференцированная девочка), способная справиться с ужасным горем, чтобы терапевт пережил в себе собственную депрессию, сперва воскресив и нивелировав собственные маниакальные защиты, а затем пережил их совместную тяжёлую депрессию. Депрессию, которая поможет образовать новые внутренние пространства и/или развернуть старые, репрессированные и нераскрывшиеся, но столь необходимые пациентке, внутренние пространства. Сначала в терапевте, потом в пациентке.