Пшеничные колосья - [7]

— Папочка, где же абрикоски?

Тунга весь взмок. Сумка, как капкан, крепко держала его за руку. Женщины переглянулись. Наконец Тунга пошевелился, потом медленно вынул руку из сумки, в которой были зажаты два крупных пшеничных колоса.

— Понимаешь, — мучительно проглотил он комок в горле, пытаясь улыбнуться. — Понимаешь, миленькая моя, пока мы ходили с этим дяденькой по полю, все абрикоски, которые я нес тебе, добрая волшебница взяла и превратила в пшеничные колосья. Ты их положи под подушку, а завтра, когда проснешься, они снова станут абрикосками, — и Тунга протянул девочке два колоска…

Девочка внимательно посмотрела на него, ее карие глазки потемнели, в них появилось легкое недоверие. Она взяла колосья, повертела их перед собой и положила под подушку.

— Мой муж всегда так: другим и последнюю рубашку отдаст. — сухо сказала жена Тунги. — а о своих даже не вспомнит… — Она достала из буфета две глиняные стопочки.

Когда мы с Тунгой чокнулись, он прошептал:

— И как жена не понимает таких вещей? Ведь люди же устали, нельзя же их оставить без ничего… Тому абрикос, другому… и кончились… Хорошо, хоть эти колосья нашлись в сумке… — И Тунга смущенно заморгал глазами.

Перевод Н. Нанкиновой.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

В зале собралось так много народу — яблоку негде упасть. Гирлянды лампочек, подвешенные под потолком, освещают возбужденные лица. Все взгляды устремлены на сцену, где сменяют друг друга белолицые и полногрудые певицы в синих безрукавках, подпоясанные красными кушаками кавалджии[4] в островерхих папахах, чубастые годулщики[5] в расстегнутых рубахах, улыбающиеся волынщики…

На сцену поднимаются старичок со старушкой. Они ступают медленно, робко… Старушка смотрит куда-то в потолок, а старичок — маленький, щупленький — прямо на зрителей. Вот они остановились и низко поклонились. Будто пришли из далекою прошлого. На старушке длинная до пят, прямая риза из домотканого конопляного полотна с вышивкой на груди. Голова низко, до самых бровей повязана белым платком. В поясе риза перехвачена большим красивым передником, через который переброшено полотенце. На старике широкие штаны и красный матерчатый пояс, один конец которого свободно спускается по бедру на рубашку с яркой вышивкой. К островерхой папахе приколот букетик голубых и розовых гиацинтов. В руках волынка.

Старики это — бабка Неделя и дед Нейко.

Вот бабка глянула на своего партнера, и морщины на ее лице разгладились. Под ее взглядом он расправил плечи, и мундштук волынки скрылся в седых усах. В зале воцарилась глубокая тишина. Мех инструмента надулся, и все вздрогнули от первых звуков, похожих на плач новорожденного. Бабка Неделя повернула голову налево, направо, мелкие мониста, окаймлявшие платок, зазвенели. Раскинув руки, она пустилась в пляс, словно старая, усталая орлица, которая в последний раз отправилась в полет. Ее лицо постепенно оживлялось. От потока электрического света глаза ее расширились, стали выразительнее. Плечи, пальцы рук вздрагивали, задорно звенели мониста на платке и ожерелья. И дед Нейко вдруг преобразился. Он будто забыл про свои семьдесят пять лет и больное сердце и стал похож на пружину, которая каждую секунду сжимается и разжимается. Он кружил вокруг Недели, как юноша, то отступал в угол сцены, то устремлялся вперед, пускался вприсядку, обходя бабку то с одной, то с другой страны, а то вдруг у самых ее ног опускался на колени и смотрел на нее в упор, а его пальцы в бешеном темпе носились по мелодической трубке, издававшей волшебные звуки. Он приседал, встряхивал головой и снова приседал и при этом ни разу не сбился с такта. Зеленые огоньки в его глазах вспыхивали все озорнее. И вот перед ним уже была не бабка Неделя, а молодая, красивая девушка. У той Недели было свежее, как персик, лицо с нежным пушком на щеках. Он видел свою первую любовь, которую до сих пор не в силах забыть. Прошло столько лет, а Неделя все живет в его сердце, такая же, какой он знал ее пятьдесят лет назад. И сейчас перед ним стояла та, молодая Неделя, а он играл для нее и плясал из последних сил, приседая по-молодецки… Неделя отломила веточку цветущего персика и приколола к волосам… Вот он виноградник, а под персиком смеется Неделя. Они поклялись вечно любить друг друга, никогда не расставаться… Да вот расстались… Она была дочерью зажиточных родителей… А Нейко — бедный сирота. Все его богатство — волынка да умение веселить народ на свадьбах и гуляньях. Выдали Неделю замуж за другого. Горе едва не сломило Нейко. Долго он был безутешен, но потом как будто успокоился. Только пролегла у него на лбу с тех пор глубокая складка. Назло судьбе женился и он. Взял Пену, дочь Тотю Теслы. Была Пена кроткой и послушной женой. Родила ему красивых и здоровых ребятишек. Жили они в мире да согласии. Никогда он руки на нее не поднял. И внуков дождались… Умирала Пена и говорила, что не было для нее на свете человека добрее его. А он… что греха таить, не любил он ее, жалел только. Жила в его сердце Неделя… Дед Нейко уже не замечал, что не надувает меха волынки, а только пальцы его все еще машинально бегают по мелодической трубке. Он слышал песню Недели… Лето… Зной… Среди колосьев созревшей пшеницы стоит Неделя — стройная, с легким загаром на щеках, в белой косынке, из-под которой сияют ее глаза. Поет Неделя, и ее звонкая песня разносится по всему полю. Чтобы услышать ее голос, водил он буйволов на водопой из Нижнего Села аж на Коджев пруд… Пляшет дед Нейко, пляшет. И когда, в который уже раз, хотел он пройтись перед Неделей на коленях, вдруг очнулся и затаил дыхание. Она сидела на деревенском треногом стульчике и ласково смотрела на него. Ее усталое лицо светилось кроткой, похожей на осенний закат улыбкой. Лоб у Нейко покрылся испариной. Он все еще видел перед собой не бабку Неделю, а милую девушку, стоящую среди колосьев спелой пшеницы, и все еще слышал ее голос.