Прыжок в известность - [3]

— Тогда сейчас пойдём на море… мы же уже тренировались.

— А кто за нас на спортплощадке будет работать?

…Двор преображался. Капитончик красил зелёной краской скамейки для зрителей. Ванюша вместе с сухоньким дворником дядей Петей мастерил чашу для олимпийского огня — оказывается, до пенсии дворник был сварщиком. Металлическая круглая чаша цвела фиолетовыми огнями. Фейерверки в честь будущих побед летели из-под электрода. Дядя Петя разогнулся, поднял «забрало» и сказал Ванюше:

— После чоновского отряда я пошёл по призыву в ЧК. Бандитов вылавливали… Так что, парень, всякие разные приёмчики я хорошо знаю до сих пор. Ты не смотри на мой рост и комплекцию, и даже на возраст…

— Что вы, — сказал Ванюша, — разве это имеет значение?

«Забрала» опустились, и олимпийская чаша снова вспыхнула цветами и фейерверками… Филимонов и Надя таскали песок из большой кучи на дорожку. Лена красила сетку, отгораживающую спортплощадку от двора. Несколько пенсионеров срезали лопатами кочки на пустыре, а малыши носили охапки травы к мусорным ящикам.

Гена засучил рукава.

— Где моя лопата? — громко спросил он.

— И моя? — спросил Гусь.

— Твоя вон там, возле песка, — сказала Надя Гусю. — А ты, Гена, иди домой! Ты работать не будешь. Нас много, а ты один. Отдыхай, набирайся сил! Тренируйся…

— Ты что? — воскликнул Гена. — Что я, хуже других?

— Мне не нравится твоё дыхание… — озабоченно сказала Надя. — Тебе нравится, а мне нет. Мы решили тебя беречь!

Ларионов некоторое время метался по площадке. Он готов был свернуть горы. Но горы оказались неприступными. Он постоял несколько минут рядом с дискоболом, фанерные мышцы которого были так напряжены, точно он собирался метнуть диск туда, где синий морской горизонт сливался с синим горизонтом неба.

Гена постоял, постоял и поплёлся домой, сопровождаемый сочувственным взглядом Гуся.

5

Филимонов сидел на диване, мрачно глядя в бабушкину спину. Интервидение передавало репортаж о международном чемпионате по боксу. Бабушкина спина отражала все удачи и неудачи на ринге. Бабушка то посмеивалась, то пугалась, то восторгалась, довольно умело делая при этом выпад правой, как будто сама посылала в нокаут всех побеждённых, кроме, конечно, своих, советских боксёров. Когда они проигрывали, бабушка обыкновенно охала, комкала фартук и прижимала его к лицу.

— Ах, Антошенька! — говорила бабушка. — Когда в двадцать седьмом году у нас при клубе организовали женские команды в кружке бокса, я записалась первая…

Потом бабушка принялась рассказывать, как она стала мотогонщицей.

Всё это Антон уже знал.

— Я устал… — сказал Антон. — Вон сколько песку перелопатили сегодня…

— А почему не работал Гена? Он заболел?

— Нет, — сказал Антон. — Он у нас знаменитость и наша надежда. Мы его бережём.

— Молодцы! — похвалила бабушка. — Хотя мы в наше время ни для кого не делали исключения…

И она пошла на кухню заварить чайку — она очень любила перед сном с внуком попить чайку и повспоминать что-нибудь героическое из дедушкиной жизни или что-нибудь забавное из своей.

«Ну, и что из этого, что я прыгаю на один сантиметр ниже? — сумрачно думал Антон. — В конце концов, на пьедестале почета, кроме первого места, есть и второе! Что, они хотят, чтоб когда-нибудь второе место занял какой-нибудь американец?»

Сегодняшний чай не доставил Антону почти никакого удовольствия. Он отставил чашку и подошёл к окну. На своём балконе Вита Левская устроила скрипичный концерт. Молдавские мелодии услаждали слух всех, кто ещё не спал. И, возможно, слух Ларионова, который, возможно, тоже ещё не спал.

6

Ветер дул с моря, уже с утра горячий, пахло мокрыми лодками, просмолёнными канатами, пахло портом и кораблями. Гена стряхнул с себя своё раздумчивое, непонятное настроение, сказал:

— Ну, Гусь, давай! Давай, Гусь! Смотри, Гусь!

Гена побежал, Гена оттолкнулся, Гена взлетел!

— Гениально! — завопил Гусь.

Гена взял ещё одну высоту. Гена летел на крыльях.

— Да здравствует белая зависть! — завопил Гусь. — Я тебе белой завистью завидую!

Ларионов отошёл:

— Беги теперь ты!

Гусь долго и забавно примерялся, с некоторым страхом глядя на планку, которая была значительно выше бабушкиного забора.

— Три тридцать… — сказал Гена. — Не подкачай!

Гусь прыгнул — сбил планку. Прыгнул ещё, опять сбил.

— Давай, давай! — крикнул Гена. — Не раскисать!

Гусь отчаянно ринулся на третью попытку. Фонтаном взлетели под ногами опилки.

— Взял! — заорал Гусь, валясь на спину и дрыгая ногами.

— Ещё не совсем чисто, не совсем! — сказал Гена. — Смотри!

Гусь смотрел, стоя почти на четвереньках возле дорожки. Смотрел… И увидел — на заборе Лёня Толкалин и ещё какие-то личности с киноаппаратами снимали этот великолепный Генин прыжок.

— Не мешайте! — завопил Гусь. — Вот проныры.

Гена приземлился — он был в воздухе, как в воде дельфин. Не техника ювелирная работа!

— Чего вам опять? — спросил он Лёню.

— Делаем кинограмму твоих прыжков… — невозмутимо ответил Толкалин. На сегодня довольно. — И команда кинооператоров исчезла за забором.

— Ну, народец! — сказал Гена. — Знаешь, старик, из тысяча восемьсот девяносто шестого года ты, пожалуй, вырос, подумай теперь о тысяча девятьсот четвёртом… об олимпийском рекорде Дворака в Сент-Луисе.