Пряжа Пенелопы - [26]

Жизни смертных – лишь летящие искры, но давайте сейчас поймаем одну и проследим, как она будет сгорать и превращаться в пепел. Посмотрите, как будет развертываться время с этого мига, как родится будущее, которое пока лишь возможность. Эринии чистят перья в своих чертогах из расплавленного камня, слепая сова вскрикивает в темноте, и вот: ни Телемах, ни Антиной не нанесут удара, потому что понимают, что оба умрут, если сделают это, нарушив священные заветы гостеприимства. Но ни один не может отступить, поставить под вопрос свое мужество, хоть за спиной и нет войска, и поэтому… и поэтому… Ах да, вот и он, один из женихов по имени Нис, глупый Нис с гнилыми зубами, – он разобьет горшок о голову Телемаха. Он сделает это не потому, что продумал последствия – Нис вообще не думает, – а потому, что хочет произвести впечатление на Антиноя, показать, как он верен тому, кто может стать царем. Так что, ухмыляясь, скалясь в идиотской улыбке, он поднимется с места, размахнется изо всех сил, осыплет голову Телемаха глиняными осколками и таким образом прольет первые алые капли в кровавой реке, что воспоследует.

Скользящий удар не убьет сына Одиссея: его род славится толстыми черепами, но в этот миг мирная жизнь Пенелопы разлетится вдребезги тоже, и с этого момента будет иметь значение только сила воина, сила мужчины. Телемах в ярости развернется на месте, с налитыми кровью глазами, и швырнет Ниса наземь. Ухватив его одной рукой за горло, Телемах будет сжимать и сжимать, пока у того не выпучатся глаза, не вывалится язык, а ноги не перестанут судорожно колотить воздух, а Амфином не успеет оттащить царевича вовремя: в глазах Ниса померкнет свет, и он станет первым трупом этой бойни. Потом, в мужественной сутолоке вокруг этой смертельной сцены, кто-то из людей Амфинома слишком сильно пихнет одного из людей Антиноя, а тот ответит тем же, и начнется свалка, и один из людей Эвримаха вытащит маленький меч, который скрывал под складками одежды, нагло пренебрегая правилами гостеприимства. Он увидит хаос, услышит рев голосов и крики: «Измена, измена, убийство!» – и воспользуется возможностью: ударит Антиноя под ребра, думая, что никто не заметит (хотя на этот зал будут смотреть уже все боги Олимпа), а потом, надеясь скрыть свое преступление, отбросит оружие, как только побледневший жених упадет.

Таким образом Антиной, а с ним еще семеро погибнут тем вечером, и вдобавок десятеро позже умрут от ран. Пенелопа скроется. Телемаха силком затащат в безопасное место, и он будет орать, как его отец – перед сиренами. Пейсенор ворвется в зал, чтобы прекратить безобразие; он погибнет, когда кто-то сильно оттолкнет его и он ударится головой о каменную стену. Погибнут и две служанки, которых схватят и изнасилуют те из женихов, кто, видя, что клятвы нарушены и разразилась война, не найдут лучшего способа доказать свое крошечное вялое мужество, кроме как подчинить своей власти кого-то, кто этого не хочет.

Я прикрываю глаза, глядя на разворачивающееся пророчество, но вижу, вижу: мы не должны бояться, я и вы, увидеть будущее во всей его полноте.

Когда тело Антиноя принесут к Эвпейту, тот зарыдает и провозгласит о такой любви к сыну, какой никогда не выражал, пока тот был жив. Любовь – конечно, это месть. Даже поэты это понимают. А потому Эвримах и его отец Полибий не станут давать Эвпейту неделю на скорбь, а перебьют всех в его доме еще до того, как душа Антиноя дождется Харона и переправы через Стикс. Потом они отправятся во дворец, чтобы захватить Пенелопу и трон, но она… Ее уже там не будет. Она успеет добраться до маленькой бухты, где спрятана некая быстрая лодка, которую могут вести на веслах шесть сильных мужчин – или шесть крепких женщин, – и через узкий пролив сбежит на Кефалонию, чтобы спрятаться там, среди благородных людей этого острова.

Телемах не сбежит. Он будет защищать свой дворец, кидая копья с верха разрушенных ворот, и еще до того, как потемнеет луна, они с Эвримахом умрут от ран; а Менелай уже выдвинется из Спарты под алыми парусами, потирая руки: не беспокойтесь, малыши, сейчас дядя Менелай наведет порядок. Дядя Менелай все сделает как надо.

Так падет дом Одиссея. Если только…

Я простираю руку вглубь себя, к той потаенной силе, которую не показываю ревнивому взору мужа. Это очень опасно: о, если меня увидят, меня ждет расплата, – но, может быть, что-нибудь маленькое, что не привлекло бы взгляда Олимпа, например удачное нападение кобры, это я могу устроить – не самый тонкий ход, конечно, но если уж приспичило…

Влажный поцелуй Антиноя висит в воздухе между ним и Телемахом. Сын Одиссея готов нанести удар. Глупый Нис готов подняться с места.

А потом – и вот этого я не предвидела – пророчество меняется. В той самый миг, когда кровь, неистовство и святотатство должны были сорваться с цепи в этом пиршественном зале, вдруг встает Кенамон, он делает шаг вперед и произносит со своим странным выговором:

– Простите, я незнаком с вашими обычаями. Мы встаем, чтобы выпить в честь Одиссея?

Я, не веря своим глазам, смотрю на египтянина, и все остальные – вероятно, тоже. Кенамон, великолепный ты смертный, я бы сжала обеими руками твое лицо, если от моего прикосновения ты не умер бы на месте, я бы тебя расцеловала, честное слово.