Пряжа Пенелопы - [25]

– Антиной, сын Эвпейтов, предложил мне все зерно Элиды.

– Очень ценное.

– Эвримах, сын Полибов, предлагает мне торговый флот, способный держать в руках торговлю янтарем от северных гаваней до самого устья Нила.

– Выгодное приобретение. А египтянин?

– Ну, египтянин. У него красивые волосы.

Медон подавляет смешок, однако хоть и продолжает улыбаться, но говорит теперь без иронии, по одному сцеживая слова из уголка рта:

– Я гляжу, саван продвигается медленно.

– Сложно сосредоточиться, когда так переполняют женские чувства. В Фенере убили человека по имени Гиллас. Он не наш. Советникам может показаться, что стоило бы разузнать про него побольше.

– Думаешь, может?

– Если будет позволено женщине давать советы.

Медон кланяется, ниже всех в этом зале. Он помнит Пенелопу еще почти девочкой, когда она только прибыла на Итаку, съежившись на корме лодки Одиссея. Он видел, как она взрослеет, и хотел бы однажды выразить ей что-то осмысленное по этому поводу; но слова слипаются на его губах, и невместно ему произнести такое.

– Я выясню. Кажется, твой сын хочет чего-то от тебя.

Телемах смотрел на них с другого конца зала, а теперь подходит. Ему не нравится очень часто появляться рядом с матерью. Он теперь мужчина, а не мальчик; нехорошо прятаться за материнскими юбками. Но есть дела, требующие обсуждения, да и женихам полезно видеть его присутствие, уверенную защиту, которую он оказывает женщинам своего дома. Медон снова кланяется, когда царевич приближается, и тихонько уходит.

– Чего хотел Андремон?

Пенелопа улыбается сыну, ее улыбка тонкая, как молодой месяц.

– Помочь чем может. Я слышала, Пейсенор договорился о сборе ополчения.

– Да, и я намерен служить в нем.

– Нет, так не пойдет.

– Матушка, я…

– Я не позволю ставить на кон твою жизнь ради какого-то… подвига.

Он замирает, вытягивается, и в нем появляется что-то от отца: так Одиссей запрокидывал голову, глядя в глаза самому Гермесу и вопрошая: «Эй ты, в прикольных сандалиях, что задумал?»

– На что же еще тратить свое время мужчине, – резко говорит Телемах, – как не на подвиги?

И отворачивается, не дав ей ответить, ведь она наверняка станет отговаривать его, призывая на помощь здравый смысл.

– Телемах! – воркует Антиной. – Телемах! Тебя мама снова в угол поставила?

Рык ярости, вспышка бешенства – у Одиссея тоже ужасный нрав, но он научился превращать огонь в лед, в точность стрелы, а не в ярость топора. Телемах еще до такого не дорос, поэтому он поворачивается к Антиною и рявкает:

– Мне не нужно ждать возвращения отца, Антиной. По крови и по силе я царь этих островов и только ради чести твоего отца и ради законов, установленных богами, разрешаю тебе пировать за моим столом!

Антиной вскакивает, его мальчишки – за ним. Остальные тоже встают. Музыканты постепенно замолкают: они уже играли эту мелодию. Кенамон наблюдает из своего угла.

– Ты слышишь? – шипит Антиной. – Слышишь, как певцы воспевают твое имя? Как люди возглашают его на улицах? Нет. И я не слышу. Пойди спрячься за спиной у женщины, мальчишка. Попроси мамочку защитить тебя. Когда стану царем, я сделаю так, чтобы тебе ничто не грозило.

Пенелопа тоже встает. Да, она хозяйка и должна соблюдать установления. Она не может навредить своим гостям, а они – ей. Но кто расскажет, что произошло на самом деле, когда те, кто пирует у ее очага, достанут кинжалы? Только поэты, а поэтов можно купить.

– Антиной, – вполголоса пытается призвать его к порядку Амфином, спокойный, неторопливый, не сводя глаз с лица Телемаха, хоть и обращается к другому жениху. У него с полдюжины сторонников за спиной, из таких же далеких земель, как он сам.

Антиной выпячивает грудь перед сыном Одиссея.

Эвримах пересчитывает мужчин в зале. Мечей у них, может, и нет. Но есть ножи, которыми можно резать противника, сиденья, кои можно в него швырнуть, столы, о которые можно разбить ему голову. Каждый из женихов теперь смотрит на соседей слева и справа, прикидывая, кто враг, кто союзник, а кто трус, который просто сбежит.

Телемах сжимает кулак. Рука пока что опущена. А Антиной – недоумок, и он пьян. Он втягивает губы, потом выпячивает и с негромким чмоком посылает Телемаху влажный, похотливый воздушный поцелуй.

Телемах качается, будто его ударили. Рука Амфинома ложится на нож на столе. Я приказываю воздуху застыть, а времени – приостановиться: так замедляется море, перед тем как разверзнется водоворот; так задерживает дыхание океан, до того как прилив сменится отливом. Взгляните со мной, как разворачиваются события, посмотрите на мир глазами богини. В Дельфах вскрикивает пророчица, расцарапывает ногтями лицо, а золотая статуя над ее огнем начинает плакать солеными слезами. На Огигии Калипсо прикусывает губу, чтобы не вскрикнуть от наслаждения, – Одиссею в последнее время надоели ее восторженные крики, хотя, несмотря на свою мрачность, он все еще приходит к ней в постель, зажимая ей рот рукой, пока делает свое дело. А у туманных берегов Стикса Кассандра, проклятая знать все и не убеждать никого, досадливо грозит пальцем бесконечному туману и произносит: «Ну я же говорила». Теперь, когда ей перерезала горло мстительная царица, она чаще позволяет себе высказываться начистоту.