Пряжа из раскаленных углей - [117]

К чему? – хотела спросить я, но не успела.

Когда я проснулась в следующий раз, было утро. Не раннее рассветное утро, но полное солнечного блеска. И чувствовала я себя куда лучше и бодрее. Голова, правда, еще сильно кружилась и тошнота не отступала, но саднящая боль на щеке почти прошла…

Вот тогда я это и обнаружила. Когда потерла рукой щеку.

На правой щеке моей бугрился болезненный еще рубец. Пальцы мои скользнули вверх и коснулись предательски коротко остриженных волос… Я охнула и коротко всхлипнула, не веря собственным ощущениям… И глазам: мое плечо от ключицы до локтя было покрыто болезненной бугристой коркой шрамов от почти заживших ожогов…

Есть где-нибудь здесь зеркало? Да где это проклятое зеркало?

Зеркало я так и не нашла, хотя искала безжалостно и грубо – разбрасывая чужие вещи по всей каюте. Зато нашла серебряную сухарницу – ее отполированный до блеска бок искажал отражение, однако скрыть мое уродство не мог: от внешнего уголка правого моего глаза через всю щеку и шею кожу обезобразил красный еще ожог, и это месиво бугристых шрамов нельзя будет скрыть никакими пудрами, платьями и вуалями. Волосы мои обгорели, от их роскошной тяжести осталось всего на ладонь длины, а у правого виска их не было вовсе… Брови мои были сожжены, на носу сверкало красное пятно… Пока я безуспешно пыталась совладать с ужасом и подступающими к горлу рыданиями, звук шагов человека, спускающегося по лестнице, заставил меня замереть. Шаги приближались.

Я отшвырнула сухарницу, юркнула за занавеску и спряталась там. Что, впрочем, было совершенно глупым и бесполезным.

– Кэсси.

Молчание. Боюсь, произнести хоть слово было выше моих сил.

– Кэсси, – бесконечное терпение в голосе, – Ожоги можно вылечить. Шрамов у тебя не будет. Их нельзя залечивать сразу, только постепенно. И волосы отрастут.

Если он сейчас не уберется, я разрыдаюсь в голос.

– Да, конечно. Бесконечно благодарна за Вашу доброту и заботу, – с подступающими слезами, цедя каждое слово, говорю я, – А сейчас не могли бы Вы убр… оставить меня в покое?

Скрип двери. Медленные шаги по лестнице. Наконец-то можно устроить истерику…

Выйти из-за занавески я смогла только к середине следующего дня. Меня никто не беспокоил в моей-чужой каюте, только корабельный мальчишка приносил и ставил на стол подносы с едой. От любопытства у него горели глаза, однако расспрашивать меня смелости мальцу не хватило.

Ноилин заглядывал в каюту не раз и не два, вроде как по делам – письма написать, книгу прихватить, но я малодушно пряталась за занавеской и делала вид, что не замечаю его прихода. Однажды он предложил осмотреть мои раны… я резко отказалась. У меня еще не хватало сил посмотреть ему в лицо и увидеть там жалость и снисхождение. Меня все еще охватывал ужас, что он видит меня такую – обезображенную и страшную.

Я должна была ему поверить, что шрамы исчезнут. Должна. Вот только призрак уродства лишал меня присутствия духа и тех крох благоразумия, которые еще во мне оставались. Я не была красивой, но считала себя вполне привлекательной, чтобы не обращать внимание на такие пустяки, как внешность… Оказалось, это было верно лишь до того момента, как мое лицо оказалось изуродованным, а волосы сожжены. Я стыдилась своего вида, очень стыдилась.

Кто-то оставил для меня одежду, старомодную и явно долго пролежавшую в сундуках – от нее слегка тянуло застарелым ароматом веточек лаванды. Тонкая льняная рубаха пожелтела и покрылась пятнами на сгибах; полотнище темно-зеленого платья без рукавов немного выцвело в середине, зато оставалось насыщенным у швов. По низу платье украшала незатейливо, но что очень тщательно сработанная вышивка – это вызвало у меня тоскливую боль в сердце… На стопке с одеждой лежала тонкая шелковая шаль, искусно расписанная цветами и птицами – вещь дорогая и совсем не вяжущаяся с старомодным нарядом из сундука, но я не задумывалась о том, откуда она взялась. Я только мысленно поблагодарила человека – кем бы он ни был – сделавшего мне такой роскошный подарок: решимости выйти на люди с непокрытой головой у меня пока не было. И все-таки я вышла. Спотыкаясь на каждом шагу, бледнея от одной только мысли о встрече с любым человеком, безрезультатно унимая оглушительный стук сердца. Вот ведь смешно, идя на Сирену, я и то так не боялась…

Голову я чуть ли не до глаз закутала шалью, однако на меня все равно косились, правда, только украдкой. Пассажиров, если они и были, я не заметила, а корабельная команда отнеслась к моему появлению с любопытством, но спокойно, учтиво и без насмешек.

Ноилина нигде не было, и я вздохнула с великим облегчением. Кажется, избегать его на этом корабле стало единственным моим занятием последних двух дней.

– Куда мы направляемся, капитан?

Поначалу голос мой дрогнул, однако крепкий рыжеволосый дядька, снисходительно окинув меня сверху вниз слегка критическим взглядом, жалостью не оскорбил.

– В Арнах, моя госпожа. А оттуда, даст бог, в Пелурну.

– Далеко же вы забрались от дома.

Капитан говорил по-арнахски, что я не сразу осознала, и поболтать любил. Вскоре я уже знала, что везет корабль из Транаверы великолепную кухонную утварь и стеклянную посуду из имперских мануфактурен – товар в Арнахе любимый и ценимый, ежели конечно аккуратно его довезти. Одна беда – на морском пути в Арнах лежал Берной, та еще заноза в заднице, так что госпоже лучше помолиться кому-нибудь, что б миновала сию славную шхуну, называемую «Морская лисица», напасть встретиться с бернойскими пиратскими галерами. А так, коли ничего не случится да господин маг подмогнет, прибудем в порт Ульмака недельки через полторы, да еще недельку будем добираться до Нунабира. А ежели не захотите в Коралловый залив заходить, так и того меньше. «Морской лисице» на мыс Додор надо, это что на восточной оконечности Пелурны лежит, а в Нунабир заходить – это еще три дня надо. Рифов за островом Суска полно, там осторожно идти придется…