Прозрачная маска - [47]

— Почему не зайдешь завтра?

Я был очень смущен, моментально усомнившись в успехе своей стратегии, пустил в ход все свое красноречие. Но в этом не было нужды. «Эта женщина не для любви», — подумал я, но внутренняя страсть разгоралась еще больше. Она была в том же некрасивом ситцевом платье и опять напоминала мне мою мать сплетенными в косу волосами и испуганным взглядом, который сохранился у мамы до самой смерти. Дело несколько упростилось. Она села, а я продолжал стоять, словно слуга, пришедший поздравлять с Новым годом свою госпожу. Это меня еще больше смутило, и, как всегда, от смущения сделал то, чего не следовало делать. Присел к ее ногам. Было тихо, нас окружала прекрасная природа, и я даже забыл, зачем пришел. Почувствовал, что теряю самообладание, в глазах потемнело, закружилась голова, будто я ощутил вращение Земли. Жечка была ко всему безразлична. Немного придя в себя, стал злиться. «Я, который…» Однако продолжал сидеть, а неровные плиты подо мной просто убивали меня. Жечка вздохнула, медленно встала и пошла, от ее платья исходил запах дома и женщины, он как магнитом притягивал и манил к себе. Я двинулся за ней, как слепой. Она дошла до калитки, остановилась, открыла ее, освободив мне проход.

— Спокойной ночи.

Никогда, ни до этой ночи, ни после, не видел во сне женщин, а Жечка приснилась. И по тому, какой видел ее во сне — то с ружьем, то с ребенком на руках, — понял, что боюсь ее. Эта мысль вызвала во мне сильное раздражение, и я начал подбадривать себя: «Это я-то боюсь? Хватит! Еще не родилась такая женщина, которой…» В конце концов решил не замечать ни Жечки, ни ее отца. Дядя Жельо пытался сблизиться со мной, это даже посторонние замечали, и дошло до того, что однажды бабушка Петачка спросила меня: «Слушай, а почему ты не хочешь жениться на дочке Жельо?» Ответил, что у меня есть невеста, студентка из Свиштова. Сказать что-либо бабушке Петачке — это все равно что объявить на сельской сходке всех окрестных деревень. Уже на следующей неделе интерес ко мне пропал. Чувствовал это по тому, как безразлично здоровались со мной те, кто раньше имел на меня виды. Только дядя Жельо остался прежним. Он даже сказал однажды: «Да привези ты ее сюда, не бойся, не дадим в обиду». Я уже совсем забыл о студентке и не сразу сообразил, о чем он. «Бабьи сплетни», — двусмысленно ответил я ему.

Снова наступила зима, снова начали отмечать праздники и играть свадьбы, а у меня — опять длинные вечера в одиночестве и холоде. Укутавшись в одеяло, думал, что и Жечке тоже холодно. Представлял себе, что над ее кроватью висит портрет командира партизанского отряда, и меня разбирала досада. Тогда я еще не знал, что это не что иное, как ревность. Думал, что ненавижу его как представителя чужого мне класса. Однажды, как мне показалось, вечер не наступал очень долго. Весь день я думал о том, как после работы пойду в гости к попу Кириллу. Дорога к нему вела мимо дома дяди Жельо. «Буду проходить мимо и зайду. Никто меня не увидит и не услышит», — размышлял я, набираясь храбрости. Зашел к Жечке и спросил, где дом попа Кирилла. «Попа нет дома. Видела, как он запрягал коня. Наверное, поехал в деревню кого-то отпевать», — ответила Жечка удивленно. Я стоял перед входом, а она в дверях, и я, как соблазнитель Мефистофель, не смел поднять глаза и взглянуть на нее. «А отец?» — «Зайди подожди его. Он на собрании». В это время по селам велась разъяснительная работа по коллективизации. Сходки продолжались до полуночи. Все складывалось так удачно, что у меня закружилась голова. «Папа тебя очень хвалит. Сказал, что ты стоящий парень». Она провела меня в теплую комнату, предложила раздеться, повесила мое зимнее пальто на гвоздь, вбитый в косяк, потом уговорила снять ботинки и положила мне под ноги горячий кирпич. «Как вы сидите в своей холодной конторе, уму непостижимо», — говорила она, ухаживая за мной, словно за родным братом, возвратившимся с работы на морозе. Налила вина, нарезала сыр — совсем как для дорогого гостя. Тут я не удержался, вскочил прямо в носках, схватил ее, что-то затрещало, и мы рухнули на кровать. Под нами зашуршала солома. Жечка была тонкая, гибкая и холодная, как угорь, и ускользала из-под меня, а когда успокоилась, я грубо выругал себя. Был просто беспомощным. Таким же оказался при второй и третьей попытках. «Бог наказывает меня», — подумал я. А она, вся трепеща, покорно прижималась ко мне; чувствуя ее страсть, я еще больше злился на себя.

После Нового года собрания по коллективизации созывались почти каждый день и заканчивались поздно. Услышав голоса на улице, я быстро отправлялся в сарай и дожидался, пока дядя Жельо ляжет спать, а на другой день чихал и сморкался. «Дров у тебя, что ли, нет, малый? — спрашивал меня председатель. — Или ботинки промокают?»

И так у нас с Жечкой началась не любовь, а настоящее неистовство. Кажется, мы были готовы уничтожить друг друга. Такая страсть не могла остаться без последствий. Я первый понял, что Жечка беременна. Почувствовал это по какому-то враждебному приему ее утробы. И перестал заходить к ним. «Придет и твой час, Умбертов!» — подумал я. Взял отпуск и сказал председателю, что проведу его в Свиштове. Однако уехал в деревню, предоставив событиям развиваться без меня. Через две недели возвратился и отправился к попу Кириллу, демонстративно пройдя мимо дома Жечки. Вечером попросил бабушку Петачку не закрывать дверь на засов. Она, естественно, догадалась и всю ночь следила у окна, а утром уже знала, что Жечка приходила ко мне. Пришла она небрежно одетая, в тесном пальто, которое еще больше выдавало ее беременность. Я сел, а ее оставил слушать мою «обвинительную» речь стоя. Заявил, что нам нужно прекратить отношения, потому что у меня для этого имеется особая причина… И замолчал. «Студентка из Свиштова?» — робко спросила она. Сделал вид, что не расслышал вопроса. «Причина от бога, ее никак нельзя поправить. Когда был маленьким, — продолжал я, — переболел свинкой. Теперь не могу иметь детей». Она села и продолжала слушать, ничем не выразив своего отношения к сказанному…