Прозрачная маска - [39]

В течение первых четырнадцати лет я совершенно не испытывал влечения к земле, к сельскому труду и животным. Стоило, бывало, придумать какую-нибудь небылицу и рассказать ее, как другие верили мне. Оказалось, я стал агитатором, а может быть, даже идеологом, и это произошло именно в те два года, в течение которых я служил богу. О моих службах и по сегодня говорят как о празднике, прекрасном зрелище и отдыхе для души.

В семинарию меня отвезли на телеге. Ехали мы целую неделю: волы были старые, а телега конская, не приспособленная для запряжки волами. Бабушка одолжила ее у односельчанина, ей очень хотелось увезти меня из деревни в город со звоном бубенцов и колокольчиков, чтобы это слышали соседи и уважали ее и мою мать. Заблаговременно наполненная сеном телега была застлана дерюжкой, я сел рядом с погонщиком, а бабушка сзади, прямо на сено. Мама проводила меня до околицы, но и там держалась, не расплакалась. Тогда я понял, что бабушка категорически запретила ей плакать: у болгар есть давнишняя примета — проводы со слезами не к добру. На повороте у мельницы я оглянулся, но мамы уже не было видно. Никогда после этого я не думал о том, как она провела первый, да и все последующие дни без меня, но очень хорошо помню, что в одном письме отец Иван — он считал себя моим духовным наставником — писал, чтобы я был хорошим сыном и ревностным божьим служителем, чтобы почитал свою добрую мать, не доставлял ей огорчений, которых у нее и так хоть отбавляй.

Здание семинарии было очень длинным, как конюшня, во дворе чувствовался запах ладана, слышался шум мягких шагов в домашних тапочках. Духота и смирение заполняли помещение, в котором на нарах размещалось двадцать таких, как я. Первый день в семинарии запомнился встречей с одним пареньком. Его звали Тодор, это был самый большой сумасброд, и нам часто приходилось кричать ему хором: «Вставай, вставай, Тодор, булочки с маком продают». Он был слабенький, вялый, но обладал приятным голосом и острым умом. Он остался сиротой после войны (его отец погиб при выполнении своего долга при защите отечества в 1923 году). Я увидел в нем нечто подобное себе и надеялся, что мы подружимся и станем приятелями, но Тодор не дружил ни с кем, старательно изучал латынь, и отец Челестино утверждал, что у него произношение настоящего патриция. Любую похвалу Тодора я воспринимал как упрек в мой адрес, завидовал ему и ненавидел. Хотя эта моя ненависть была, в сущности, недовольством самим собой. Я считал, что достоин большей похвалы, досадовал, злился, что другие меня не замечают. И пустил против Тодора змеиные кости. В первые же летние каникулы нашел убитую змею, от которой муравьи оставили тоненькие косточки, желтые и похожие на иголки. Натыкал их во все швы комнатных туфель Тодора, рассчитывая на то, что какая-нибудь да уколет.

Утрем, когда он в спешке надевал туфли, услышал его крик. Кости воткнулись ему в пятку, а известно, что, если змеиная кость или сама змея найдет дырку и проникнет в нее, ее оттуда ни за что не вытащишь, сдохнет, а назад не подастся. Примерно через месяц кости проникли достаточно глубоко, и Тодор начал хромать. Лечили его всеми известными в то время средствами, однако к летним каникулам после второго года обучения лучший ученик нашего класса совсем охромел и был вынужден расстаться с семинарией, потому что в божьем служителе все должно вызывать восхищение паствы. Я убрал соперника, хотя и лишился товарища. Теперь отец Челестино все внимание сосредоточил на мне, смотрел мне в глаза, чтоб зажечь в них фанатический огонь, какой он видел в Тодоровых глазах, но это удавалось ему очень редко, да и огонек, который он замечал, имел фиолетовый оттенок. Благочестивый отец мог декламировать святое писание как «Отче наш», упиваясь своим голосом до седьмого пота, но я его не слышал. И у меня был приятный и звучный голос, я тоже знал наизусть два завета и поэтому старался чаще говорить с ним наедине. Спрашивал его, например, можем ли мы верить пророкам. А сам, прежде чем он успевал открыть книгу пророка Еремия, шепотом произносил: «Не верьте словам пророков, которые вам пророчествуют: они учат вас суете, высказывая видения собственного сердца». И смиренно склонял голову, а плечи начинали трястись. В такие моменты меня запирали в келью, чтобы подумать. И пока я пристраивался так, чтобы мои босые ноги не касались мокрого пола, входил святой отец и начинал напутствовать мою душу. Я стоял перед ним, как голубоглазый мученик Христос, а он бормотал: «Ох, сатана!» Наконец доставал из-под рясы кусок хлеба, совал его мне, и я ел с жадностью без воды и соли. Прислонялся к стене и, закрыв глаза, зловещим голосом цитировал священную книгу, а он затыкал уши и с любопытством смотрел. Однако мое святотатство не оттолкнуло его. Однажды я ему сказал:

«Все постигается одинаково всеми.

Участь у всех одна, для праведника и для грешника, честного и жулика, для тех, кто жертвует, и для тех, кто становится жертвой.

И те, кто кается, и те, кто боится признаться в своих грехах, — одинаковы. Зло, которое творится под солнцем, в том, что участь у всех одна».