Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни - [69]

Так и появился в городском тресте ресторанов и столовых новый электрик.

Это уже был человек единой всепоглощающей страсти – мании собирательства. Такой характер издавна будоражит умы ученых разных научных дисциплин.

Академик Павлов пришел к заключению, что собирательство – «это есть темное, нервное, неодолимое влечение, инстинкт или рефлекс». И многие другие философы, психологи и психиатры пытались добраться до корней и истоков этой загадочной мании, присущей чуть ли не трети человечества. Теорий было множество, но малоубедительны они все. Ибо собирательство простирается от вкладывания денег до безумной страсти к накопительству совершеннейшей чепухи.

Ильин был собиратель из породы редкостной: его привлекал запах старины – отсюда и поразительное разнообразие его коллекции.

И еще свойственная скупым рыцарям скрытность резко отделяла его от великого множества собирателей, склонных свою коллекцию выставлять на общее обозрение и хвастаться ей. Он был великим и необычным коллекционером.

Мир праху этого загадочного человека! Огромный камень дикой породы поставили на его могиле городские энтузиасты. А на камне этом – замечательные чьи-то слова: «Книги и вещи на расстоянии дыхания дарили ему радость быть, а не только иметь».

Глава благоуханная

Как-то прочитал недавно очень интересную статейку: автор называл три явно греческих мужских имени и утверждал, что вряд ли хоть один из тысячи опрошенных ответит, кто это такие. Я, когда узнал, то сразу же подумал, что из миллиона даже вряд ли хоть один ответит правильно. Поскольку это были архитекторы того знаменитого храма в Эфесе, который сжег тщеславный Герострат. И ведь добился своего: имя его знают все на свете, сочиняют о нем пьесы драматурги, и поэты его всуе поминают, а про архитекторов не знают и не помнят. Что ж, это естественно, хотя весьма несправедливо.

Ну, а признаемся, читатель: когда мы доверчиво и плавно опускаем свои нежные филейные части на отполированный стульчак в сортире – хоть один из нас задумался однажды, кто нам изобрел это прекрасное устройство? Вряд ли, согласитесь. А я теперь подробно знаю и хочу своими знаниями щедро поделиться.

В Киеве мне очень повезло в приезд последний: давний друг повел меня в музей, которых несколько всего на свете, – в музей истории туалета. А еще и книгу получил потом я оттуда же – огромный том с названием во всех смыслах точным: «Мировая история (туалета)». Я его запоем за неделю прочитал и много сделал выписок, которыми воспользуюсь по ходу текста.

Однако сначала – об экскурсии, которую мы там застали. Вела ее средних лет интеллигентная женщина, осведомленная донельзя, явно увлеченная своей тематикой. Я зачарованно внимал ей (ничего ведь раньше толком я не знал) и лишь единожды чуть не вмешался в ее дивное повествование.

Какая-то тюрьма подарила этому музею старую бадью (скорее, бочку) – много раз описанную в литературе камерную парашу, куда справляли нужду попавшие в неволю узники. С ней поступили по-музейному: усадили на нее восковую фигуру молодого парня в холщовой рубахе и со спущенными штанами, а для пущего впечатления обнесли этот натюрморт подобием тюремной решетки. И сопроводительница наша объяснила голосом печально-романтическим, что этот юный арестант, на этой бочке сидя, думает о той оставленной в селе любимой девушке Параше и название тюремного сосуда – именно отсюда.

Нет, хотелось мне ее прервать, нисколько не отсюда. Оно родом из еврейского языка, от слова, означающего отделение, выделение чего-то от чего-то. В тюремной блатной фене вообще много слов из иврита и идиша, ибо мои соплеменники уже несколько поколений составляют заметную часть уголовного мира. Вы не поверите, но здесь у нас, в Израиле, читается в синагогах, комментируется в газетах и по радио еженедельная параша́ (ударение на последнем слоге) – выдержка из Торы на очередную неделю.

Я почел благоразумным промолчать и продолжал слушать вдохновенное повествование о неразрывной связи цивилизации с прогрессом отхожих мест.

Честно сказать, всегда я полагал, что наши далекие предки справляли нужду там, где она их заставала, и впервые услыхал о городе Мохенджо-Даро (около две тысячи шестисотого года до н. э. – одна тысяча пятисотый год до н. э.), где уже тогда была первая в мире канализация с проточной водой и едва ли не в каждом доме были туалеты.

Этот совсем недавно (в начале прошлого века) раскопанный в Пакистане город был чудом благоустройства. А перевод его названия – «Холм мертвых», ибо его гибель – до сих пор не разгаданная тайна, о которой грех не помянуть. Не наводнение, не эпидемия, не смертельный налет завоевателей, но жители его исчезли напрочь и мгновенно. Нет, нет, немногие скелеты находились – и в домах, и на улицах, но главное не это. Главное – огромные слои зеленого стекла, в которые превращаются песок и глина при температуре в полторы тысячи градусов. То же самое, что наблюдали американцы в штате Невада после ядерных испытаний, то же самое, что было в Хиросиме и Нагасаки. И сохранился до сих пор там (в эпицентре предполагаемого взрыва) очень высокий уровень радиации. Гипотезу ученых подтверждает древнеиндийский эпос, повествующий о кошмарном оружии и описывающий подробности таких взрывов – раньше это числилось по разряду мифов и легенд. Но тут маячит уже тень какой-то внеземной цивилизации, поэтому вернемся лучше к нашим нужникам.