Проза Лидии Гинзбург - [25]
Гроссман, еще один размышлявший об этике последователь Толстого, нашел иное решение этой дилеммы, когда писал «Жизнь и судьбу» – роман о Второй мировой войне, созданный по образцу «Войны и мира». Он набрасывает краткие (такой же длины, как, например, его описания русских снайперов в Сталинграде) портреты нескольких заключенных, обслуживавших газовые камеры; у всех этих людей есть кое-какие положительные черты и запутанная биография, которая довела их до такого положения. И тем не менее Гроссман избегает описывать лагерных охранников худшего разбора – тех, кто упивается казнями; как он пишет, «страшное, прирожденное уродство оправдывало» их поведение. Автор-повествователь «Жизни и судьбы» заверяет: несмотря на подавляющую мощь государства и неотвратимость судьбы, индивиды все равно несут ответственность за свои поступки и могут быть признаны виновными в них[217].
На взгляд Гинзбург, проклятые вопросы индивидуализма (вопросы свободы, ценности отдельного человека, утраты абсолютов) и традиция решать их, воображая и анализируя внутреннюю жизнь индивида, не могли породить ни какой-либо новый «разговор», ни модернистскую прозу, которая адекватно соответствовала бы ХХ веку. Преодоление неприемлемого морального релятивизма зависело от способности найти точку зрения, с которой можно взглянуть на свои поступки извне. На практике люди регулярно, без заминки находят образы и слова для осуждения других, но редко распространяют такие вердикты на самих себя. Гинзбург, напротив, считала, что оценивание себя извне – ключ к нравственной жизни[218]. Ее стремление шагнуть вперед, оставить индивидуализм в прошлом дает поразительные результаты в ее «описании человека» (включая и самоописание), одновременно психологическом, самоотстраненном и философском. Сам акт письма оказывается одним из ключевых элементов победы Гинзбург над индивидуализмом, потому что, как она теоретизирует, письмо – это этический акт, а также акт, связанный с личностью и идентичностью.
Искусство как «выход из себя»
В стержневом высказывании об искусстве, этике и творчестве Гинзбург фокусируется на своей концепции имманентности:
Человек уходит в себя, чтобы выйти из себя (а выход из себя – сердцевина этического акта). Человек в себе самом ищет то, что выше себя. Он находит тогда несомненные факты внутреннего опыта – любовь, сострадание, творчество – в своей имманентности, однако не утоляющие жажду последних социальных обоснований[219].
Это высказывание взято из эссе «О сатире и об анализе», которое Гинзбург объявила своим «писательским кредо», – текста, где она обрамляет теорию писательского труда рассуждениями об этике[220]. Это эссе, написанное в 60‐е годы, предвосхищает кульминационную часть ее книги «О психологической прозе» (выстроенную вокруг фигуры Толстого), куда Гинзбург перенесла прямо из этого «кредо» некоторые формулировки, фразы и даже целые абзацы[221]. Во время творческого акта художник вначале уходит в себя с той целью, чтобы выйти из себя (или из своего эго), перемещается в язык, в сферу Другого. Гинзбург полагает, что творческие порывы имманентны и существуют в нашем сознании как часть нашего внутреннего опыта или интуиции, но вместе с тем требуют, чтобы мы нащупали их социальную основу, дабы обосновать их значимость. Гинзбург описывает это как парадокс «индивидуально-психологической области»[222].
У формулировок Гинзбург «искусство как выход из себя», «выход из себя как этический акт» были более ранние прецеденты в философии Владимира Соловьева и Жана-Мари Гюйо. В «Мысли, описавшей круг» (1930‐е годы) она прямо ссылается на теорию любви Соловьева, отмечая, что любовь – «простейший, первичный способ выхода из себя»[223]. Она продолжает:
Если принцип любви в том, что вне меня находящееся становится мною, то принцип деятельности (творчества) в том, что я становлюсь вне себя находящимся. И надо сказать – это почти один и тот же принцип[224].
Любовь и творчество побуждают к «преодолению субъективности» и «объективации мира»[225]. Как пишет Соловьев, когда мы влюблены, сам центр нашего бытия смещается таким образом, что мы начинаем жить не только в себе, но и в другом человеке[226]. Он утверждает, что человек жертвует своим эго, чтобы принести свою «истинную индивидуальность» в дар союзу с другим человеком – союзу, который вечен и бессмертен[227].
Гинзбург во многом идет по стопам Соловьева, но отвергает его возвышенный индивидуализм. Вместо слова «индивидуальность» она употребляет возвратное местоимение «себя», чтобы обозначить некий мир, где человек затворяется, чтобы подготовиться к деятельности или обрести вдохновение, а затем сбегает из этого мира в искусство и любовь. Любовь и семья – самый яркий контрольный пример для Гинзбург (и в этом она расходится с Соловьевым – мистиком, поборником платонической любви), поскольку любовь и семья вообще – состояния крайней эгоистичности, даже если «этот эгоизм знает, что есть вещи, настолько нужные для единичной жизни, что они уже переходят ее пределы». Хотя о творчестве (то есть о творческой работе) как об этическом акте Гинзбург размышляет чаще, чем о любви в этом плане, она отмечает, что любовь важна в более широком отношении: «Любовь и семья – истинно демократические ценности; для их реализации не нужно избранных, или нужны избранные совсем в другом смысле»
