Проза Лидии Гинзбург - [27]

Итак, в понимании Гинзбург искусство оправдано тем, что способно будить в имманентном человеке «творческую память», чтобы время могло переживаться и заново переживаться в своей целостности и осознанно:

После Гегеля никто, кажется, не определял искусство с такой силой, как Пруст. В последнем томе он объяснил, зачем нужно искусство, и тем самым – почему оно было и будет. Искусство – найденное время, борьба с небытием, с ужасом бесследности. Обретенная предметность, ибо всякий предмет – остановка времени. Творческий дух одержал величайшую свою победу – остановил реку, в которую нельзя вступить дважды[243].

Согласно этой формулировке, искусство необходимо, так как оно помогает художнику преодолеть страх перед своей непрочной памятью, страх смерти (вне зависимости от общественной ценности искусства или его способности преображать читателя)[244]. Но решение Пруста может сработать лишь в случае, если художник «всю жизнь» творит «одно только творение; чтобы прошлое никогда не переставало быть единым настоящим, переживаемым бесконечно»[245]. Иначе художник может обнаружить, что чувствует отчуждение по отношению к тем собственным произведениям, которые предшествовали его новейшей работе.

Свои разрозненные, фрагментарные записи Гинзбург называет словом «разговор» – существительным в форме единственного числа (обычно «разговор о жизни»). Но ее представление о письме как об остановке времени подразумевает, видимо, не какое-то отдельное произведение, а сам акт написания чего-то (независимо от того, какое отношение этот акт написания имеет к автобиографическому «себе» – прямое, косвенное или полукосвенное)[246]. Гинзбург (впервые эта мысль возникает уже в ее юношеских дневниках) пишет, что стремится жить как можно более осознанно, а также выражает опасения, что все, что не удалось выразить в слове, поблекнет и отомрет[247]. В возрасте двадцати семи лет Гинзбург утверждает: «Все, не выраженное в слове [вслух или про себя], не имеет для меня реальности, вернее, я не имею для него органов восприятия»[248]. А ниже дает писателю определение «человек, который, если не пишет, не может переживать жизнь»[249]. Именно так она описывает себя в неопубликованной записи: «В итоге самонаблюдений давно установлено, что я способна не столько жить, сколько осознавать жизнь»[250]. А в записи от 1935 года она говорит своему другу Григорию Гуковскому, что, оказавшись совершенно одна на необитаемом острове, писала бы на песке (Гуковский шутит, что то же самое она проделывает, когда пишет в стол)[251].

Разумеется, это не означает, что Гинзбург никогда не посещало беспокойство: в нескольких местах она сообщает, что боится собственного равнодушия и «остановки желаний», в том числе «остановки» желания писать[252]. Однако желание возвращалось всегда, иногда с удвоенной силой, как во время Ленинградской блокады – самого плодотворного периода в творчестве Гинзбург. По-видимому, во многих случаях письмо становилось способом преодолеть чувство бессилия, вырабатывая осознанное отношение к общественному злу и к смерти. Пусть человек или «подопечный» не в силах контролировать то, как его станет использовать «Левиафан» (введенный Гоббсом термин, которым Гинзбург в блокадных записях обозначает государство), но он может решить, как станет к этому относиться[253]. Борясь за выживание в условиях блокады, Гинзбург пишет: «Отношение – это броня»[254].

В черновиках «Мысли, описавшей круг» Гинзбург отмечает, что решение оправдывать жизненный опыт его творческим претворением в вещи, имеющие ценность только для художника, – «довольно декадентское»[255]. Чтобы личная память обрела более глубокий смысл, она должна иметь «ценность» для других людей. Здесь мы переходим ко второму из основных оправданий искусства у Гинзбург, которое гласит, что искусство – акт общественно значимый. Она утверждает, что творческий порыв как таковой порождается интуитивной догадкой о том, что коллективное влияет на индивидуальное, желанием дать обществу что-то ценное. Эта мысль напоминает нам о Гюйо, но Гинзбург здесь ссылается на французского писателя Жюля Ромена и его доктрину унанимизма, согласно которой даже самые индивидуалистические идеи – на деле идеи общественные, а искусство – слияние с коллективным сознанием[256]. Общественное происхождение всех ценностей дает искусству тот смысл, которым его никогда не могло бы наделить гедонистическое наслаждение. «Организовать поведение человека может только идеология, то есть система ценностей», – утверждает Гинзбург. Ценность, в отличие от наслаждения (оно мимолетно), сохраняется в памяти; более того, ценность – социальное явление, которое сохраняется, как вневременная и «как живая идеологическая реальность». Только ценность, утверждает Гинзбург, «разрешает вопрос о счастьи и о поведении человека» (и первое, и второе связаны с проблемой «оценки факторов жизни» – таких, как удовольствие и страдание). Но эта теория означает, что человек должен отбросить индивидуализм: «Ибо в единичном сознании можно обосновать гедонистический критерий наслаждения, но нельзя обосновать критерий ценности». От этого Гинзбург переходит к определению творческой деятельности и ее этическому оправданию: «Творческая память превращает в ценность нейтральные или отрицательные факты жизни. Творчество представляется наиболее субъективной, изнутри прорастающей ценностью. Но, собственно, это аберрация; для творчества необходимы предпосылки, хотя бы неосознанные, – социальной осмысленности этого акта»