Проза - [15]

Оставляя в стороне постоянно растущие транспортные расходы, отмечу только те средства, которые каждый из нас (подчеркиваю — добровольно!) вложил в оборудование нашего собрания. Мне ли этого не знать, исполняющему в свободное от заседаний время обязанности сторожа, или, скорее, хранителя. Редкостное наслаждение — созерцать эти, раскиданные на невероятном пространстве, скрытые в самых неожиданных местах, залежи книг, глиняных табличек, папирусов, картин, фотографий, слепков, костяков, рукописей, электрических, механических и прочих артефактов, строений, садов, дамб, городов и континентов, и все это служит в глазах профанов оправданием sine qua non нашей безустальной деятельности, тем, что им кажется нашим raison d’être, a на самом деле лишь отходы производства. Слепота моя не позволяет мне видеть все эти сокровища, но само прикосновение к папирусу, глине, меди, камню, бумаге, стали, пластмассе, дереву, электромагнитным колебаниям наполняет мои долгие дни неисчислимыми радостями. Но эти суетные утешения лопаются, как мыльные пары, стоит вспомнить о нашем страхе, том парализующем ужасе, который мы испытываем перед возможной ошибкой. Каждый раз, когда совершится казнь, мы испытующе смотрим на небо, но ничего не происходит. Не рвется завеса в храме, мертвые не восстают из могил, не темнеет солнце, земля не разверзается у нас под ногами. Впрочем, самые тонкие души из нашего числа не утешаются столь плоской очевидностью. В конце концов, никому не известно, какими должны быть последствия и насколько они отдалены во времени. Расхожее утешение, проявляющееся в таких физиологических актах подсудимого, как агонические судороги, непроизвольное мочеиспускание и приапизм, а впоследствии остановка дыхания и обрыв пульса, следующий за недолгой его нитевидностью, годится для грубого материализма толпы, но не для нас, нежнейшие судьи!

Вот я и закончил мое несколько затянувшееся вступление, неспроста, впрочем, сказанное. Закончил, чтобы обратиться к моей прямой обязанности, к вот этой подсудимой личности.

Моя прискорбная слепота не позволяет мне лицезреть, но острое обоняние подтверждает то, что содержится в следственных листках, любезно изложенных секретариатом объемным шрифтом. Этот неподражаемый букет козьего сыра, македонского табака, домодельного вина и того особо острого перца, известного как aleva paprika, красочно изображает грубого балканского мужчину по имени Кориандр. Посвятив первые пятнадцать лет своего земного существования уходу за козами и половому самообразованию, а последующие — древнему промыслу контрабанды, он многократно пересек албанскую границу в погоне за презренным металлом и — не исключаю — теми сильными впечатлениями, которые единственно способны волновать столь грубую душу. Но на тридцать третьем году, вернувшись из очередного успешного вояжа, Кориандр почувствовал высшее призвание и начал свою проповедь. Основания своей миссии он усмотрел в небезызвестных нам источниках, как то: Мф. 24:1–25,46; Мк. 13:1–37 и Лк. 21:5–38. Сам выбор источников настораживает, поскольку они не выходят за пределы доступного Кориандру, а также потому, что в архиве суда хранится огромное количество аналогичных дел, от дела 12530, подсудимый Аполлоний из Тиан, до дела 567891, подсудимый Лоримур. Пробежало бы тревожное дуновение надмирного сквозняка холодком по нашим спинам, если бы шла речь о скрытом Имаме или Будде Майтрее. Но искомые тексты Кориандр мог слышать в любой церкви. Что же касается чудес, по разным свидетельствам противоречивых и по документам сомнительных, среди которых отметил бы особо совершенное в Несторионе исцеление больного миопатией, утоление толпы в Янине жестянкой пива «Будвайзер» и пачкой корнфлекса, а также в Керкире случившееся изгнание бесов из сына карантинного чиновника с последующим их вселением в партию новеньких «Alfa Romeo», которые, разумеется, ринулись с палубы парома в аквамариновые воды пролива, то легко заметить, что мы имеем дело с парафразами евангелических чудес, их пошлой постиндустриальной пародией.

Всего этого более чем достаточно, чтобы признать подсудимого смехотворным, а судоговорение излишним. Но неожиданно, нежнейшие судьи, я утверждаю: Кориандр — тот, за кого он себя выдает!

Вы просите доказательств? Я мог бы их привести, как я делал это раньше, но я научен горьким опытом. Вы слушали меня всегда внимательно, этого не отнимешь, но приговор не менялся.

Признайте его Богом, не требуя доказательств, сделайте хоть что-нибудь, чтобы разорвать эту бесконечную цепь. Сегодня я готов встать перед вами на колени, презрев свои редкие седины, и умолять вас. Не за него я буду просить, не за этого претенциозного дикаря, который в сей великий момент мнется с ноги на ногу, пытаясь сохранить героическую позу, выуженную им даже не с иконы, а из третьеразрядного вестерна или из комикса «Тексе из Техаса» — я буду просить за себя. Как честный адвокат (пусть словосочетание беззаконно) я всегда верил в то, что говорил, ergo, никому из земнорожденных не приходилось столько раз хоронить своего Бога, как мне. И завтра, когда вы убьете Кориандра, я буду смотреть так же, как и вы, содрогаясь, на небо, но я буду смотреть другими глазами. Когда взойдут, как и прежде, равнодушные звезды, ваш страх разрядится довольным похихикиванием и скользким потиранием ладоней: вот оно, опять обошлось, Он мертв, и наша правда торжествует. А я буду умирать дважды — сперва с Ним, а затем, повторно, без Него, сходить с ума от одиночества и безмерной утраты. Сколько раз я переносил это и перенес бы еще, но в сердце моем что-то испортилось, в него проникли темные слова. Не знаю, то ли они выползли, как черви, из книг и вгрызлись в мои ладони, то ли вылупились из черного яйца моей слепоты, но их невнятный голос становится все громче и громче и вот-вот сведет меня с ума.