Проза - [14]

Схватив колючие маленькие растеньица, он сказал: «Я домой пойду…», — и двинулся к двери. Но она снова ловко опередила его и, оказавшись первой в прихожей, щелкнула чем-то в замке.

— Будешь сидеть здесь, сколько я захочу, — сказала она уже совсем другим голосом, в котором едкая колючая хрипотца обернулась злой и жадной.

— Зачем? — сказал он, теряя дыхание.

— А затем! — ответила она уже по-прежнему. — Мама же не знает адреса. Захочу, и всю жизнь здесь просидишь.

Он стоял, пытаясь сдержать слезы испуга и ощущая, как все сильнее и сильнее впиваются в ладонь своими острыми зубками и коготками кактусята.

— Ладно, хлюпик, не хлюпай! — пощадила она его ничтожество. — Пока попьем чаю с вареньем, а там решим, что с тобой делать.

Он судорожно пил чай из блюдца, которое тряслось в его руках. Она же ела варенье с ложечки и смотрела на него пристально, видно догадываясь о пугливом кролике там, под старой фланелевой рубашкой.

— Почему ты не ешь варенья, хлюпик? — спросила она и, не дождавшись ответа, макнула в вазочку палец и стала его облизывать. — Смотри, как надо!

Он молчал. Тогда она опустила в вазочку всю кисть руки и медленно поднесла ее к лицу мальчика:

— Оближи!

Он смотрел, как красная вязкая капля спускалась вдоль голубой ветвящейся жилки. Мятые смородиновые ягоды облепили ее запястье, покрыли розовую подушечку под большим пальцем.

— Лижи! Такие как ты лизуны должны это уметь! Лижи, трус! Я хочу, чтобы ты лизал меня, — говорила она.

Он терял над собой контроль и чувствовал, что вот-вот начнет лизать, как щенок, как котенок. Она взорвется колючим смехом, и осколки этого смеха пронзят тонкую кожу, под которой спрятался кролик. Мальчик вскочил, опрокинув блюдце, и кинулся в прихожую, но женщина опять оказалась проворнее и заслонила собой дверь. Ему показалось страшным то, как она дышала, — с той же легкой хрипотцой, с которой говорила. Он потянулся к замку, но она оттолкнула руку и рывком раскрыла на себе халатик. Мальчик смотрел, машинально запоминая, на острые приподнятые груди, покрывшиеся гусиной кожей, на смуглый напряженный живот, пересеченный как разрезом полосой варенья, и тут кролик метнулся и толкнул его изнутри в грудь. Мальчик отчаянно швырнул ей в лицо содержимое своей ладони и, пока она стряхивала впившихся кактусят, рванул щеколду и оказался на лестничной площадке.

Стоя под захлопнувшейся дверью, он потрясенно слушал, как с другой ее стороны убыстряются, становясь все громче и слитнее, женские рыдания. Заплакав и сам, помчался вниз по лестнице, выскочил на улицу, и еще долго без нужды бежал, ощущая себя то мстителем, то зверем, спасшимся из ловушки, то жестоким и гнусным убийцей.

Ему еще только предстояло постичь глубину своего поражения и окончательность ее победы, но это случится много позже, когда она начнет являться ему в беспокойных снах, держащей в руке колючий и непристойно искривленный ствол мексиканского эхинопсиса, — в общем, в том самом облике предвестницы Смерти, в котором только и возвращаются к мужчинам все невозвратно потерянные.

1990

Апология кориандра

Нежные судьи!

Снова собрались мы, не вспомню уж, в который раз, снова мне быть защитником, и оттого мне снова горько и страшно. Каждый раз я спрашиваю себя, зачем весь этот балаган, все это унижение. И не нахожу ответа. Ни разу мы не оправдали подсудимого, но вы всегда настаивали на том, чтобы речь защиты была произнесена. Кого вы хотели унизить, дав этот проблеск надежды: меня, себя или его? Боюсь, вы и сами не знаете. Так положено, говорите вы, но это то же самое, что сказать: «Мы не знаем».

Видно, верно сказал аспид язвительный, любитель парадоксов: чем выше суд, тем в нем правды меньше. Вспомните, нежнейшие, собирались мы на просторных площадках, на окраине села под священным дубом, в подвалах, пустынях, залах с пыльной красной мебелью, в траншеях на поле боя и сомнительных барах, и абсолютно везде нам было сиротливо и тошно. Вместо того, чтобы быть холодно-беспристрастными, мы торопились покончить с делом побыстрей, пусть и ценой душевного покоя и незапятнанной совести.

Конечно, задача нашего суда головоломная! Начнем с того, что о так называемом Боге мы, по сути, ничего не знаем, однако беремся судить о том, кто им не является! Более того: то, что подсудимый зовет себя именно так, не только усугубляет его участь, но и служит единственным пунктом обвинения.

Невероятная сложность нашего положения дает пищу нелепым слухам. Говорят, что мы ни разу никого не оправдали, потому что оправдай мы один раз, и суд наш распустят за ненадобностью. Улыбайтесь, улыбайтесь — и позвольте мне к вам присоединиться! И верно — смешно. Если даже оставить в стороне то, что при наличии доказанного Бога суд над самозванцами станет еще оправданнее, есть и более весомое основание. Нас ведь никто не выбирал и не назначал, кто же нас отменит? Я, сколько себя помню, всегда принадлежал к собранию, то же касается и вас. Не менялся наш состав, хоть и прав своих мы не подтверждали, да и ради чего? Мы не получаем никакого вознаграждения за свой труд, напротив, несем чувствительные затраты.