Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [95]
Тема так называемой свободы, являющейся на самом деле проявлением человеческого своеволия и не имеющей никакого отношения к свободе подлинной, акцентирована упоминаемой ранее евангельской цитатой: «Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение» [Лук. 2:14]. Это означает, что «…слава, которую в вышних воспевают Богу ангелы благодаря рождению в мир Спасителя, нашла свое отображение и в жизни людей. С того момента, как Бог стал человеком, на земле воцарился мир и в жизнь людей пришла благая и добрая воля»[319]. Так толкует евангельскую строчку в своем пастырском обращении митрополит Иларион (Алфеев). И далее: «Господь пришел в этот мир, чтобы положить конец действию греха, человеческого своеволия и эгоизма, чтобы люди, соединяясь с горним миром, приобретали внутрь себя ту благую волю, которую вкладывает в них Сам Господь»[320].
Очевидно, что для бунинского художника эти смыслы утрачены. Бунин прекрасно показывает, как разрушение веры и религиозное бесчувствие влияют на характер творчества. Состояния, когда «горячечное вдохновение <…> совершенно не повиновалось ему», когда «мрачные, дьявольские наваждения» «черными волнами» заливали его воображение, сменяются, не без влияния выпитого одеколона, иллюзией вдруг обретенной свободы. И тогда он воображает себя «не рабом жизни, а творцом ее»: «Вскоре юношеская сила овладела им – дерзкая решительность, уверенность в каждой своей мысли, в каждом своем чувстве, сознание, что он все может, все смеет, что нет более для него сомнений, нет преград. <…> Теперь перед его умственным взором, с потрясающей, с небывалой доселе ясностью, стояло лишь то, чего жаждало его сердце, сердце не раба жизни, а творца ее, как мысленно говорил он себе» (5, 49).
Особая лексика, введенная повествователем в описания образов, возникших в воображении художника в минуты «уверенности» и творческой «свободы», знакова. Она отражает состояние сознания экзальтированного, деформированного страстями, отмеченного влиянием демонических сил: «Небеса, <…> млеющие эдемской лазурью и клубящиеся дивными, хотя и смутными облаками»; «жуткая литургическая красота небес»; «дева неизреченной прелести», «дикий, могучий Иоанн, препоясанный звериной шкурою», «в исступлении любви» (курсив мой. – Н. П.) и т. п. То, что переживает художник, создавая свое произведение, далеко от подлинного творческого подъема. Скорее, это действительно напоминает болезнь, одержимость: «И художник снова кинулся к своей работе. Он ломал и с лихорадочной поспешностью, трясущимися руками вновь острил ножом карандаши. Догоравшие свечи, оплывшие, текущие по раскаленным подсвечникам, еще жарче пылали возле его лица, завешанного вдоль щек мокрыми волосами. В шесть часов он бешено давил кнопку звонка: он кончил, кончил! Затем побежал к столу и стоя, с бьющимся сердцем, стал ждать коридорного. Теперь он был бледен такой бледностью, что губы у него казались черными. Вся куртка его была осыпана разноцветной пылью карандашей. Темные глаза горели нечеловеческим страданием и вместе с тем каким-то свирепым восторгом» (5, 50).
Важно, что создает свое полотно художник именно в то время, когда тысячи православных в храмах переживают Таинство рождения в мир Спасителя. От этого понимания сотворенный художником «шедевр» становится еще страшнее, воспринимается как кощунство, как богохульство. Горькой иронии исполнено суждение повествователя, организованное по принципу несобственно-прямой речи: «Вот, сию минуту вбежит коридорный, и он, творец, завершивший свой труд, изливший свою душу по воле самого божества, быстро скажет ему заранее приготовленные, страшные и победительные слова: «Возьми. Я тебе дарю это» (5, 50). Можно только догадываться, воля какого божества имеется в виду.
Следовательно, история безумного художника вобрала в себя два жизненных сюжета из гоголевского «Портрета» – Черткова, охваченного дьявольским наваждением и кончившего полным безумием, и иконописца Григория, совершившего духовный подвиг. Бунин, отталкиваясь от прецедентного текста и трансформируя его, поддерживает идею предшественника об ответственности художника, дерзнувшего обратиться к евангельским темам. Вместе с тем он создает рассказ не только о том, что художник «трудом и великими жертвами <…> должен прежде очистить свою душу, чтобы удостоиться приступить к такому делу»[321], а об отпадении от Бога и последствиях такого отпадения, трактуемых в общенациональном ключе. В том, что в образе бунинского художника странно сошлись два столь различных персонажа из произведения предшественника, явлен характер модернистской эпохи, манипулирующей традиционными ценностями, а также показано поведение творческой интеллигенции этой эпохи, слишком «свободно» относящейся к религиозным вопросам.
Глава 4
Функции классического текста в «Темных аллеях»
§ 1. Чужая цитата как «авторский знак» Бунина-художника
В книге И. А. Бунина «Темные аллеи» есть три рассказа – «Темные аллеи», «В одной знакомой улице», «Холодная осень», которые образуют своего рода мини-цикл, интонационно и ритмически организующий произведение, выполняющий роль одного из его смысловых центров. Эти рассказы объединяет сходство фабульных ситуаций: герой (или героиня), возвращаясь в прошлое, расценивает любовную встречу как самое главное событие жизни. Особенно это проявляется в перекличке финалов, в которых можно обнаружить прямые текстовые совпадения. Так, в «Темных аллеях» герой, вспоминая свою любовь и размышляя о возможном другом развитии отношений с возлюбленной, признается сам себе: «Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты жизни?»
