Проза Александра Солженицына. Опыт прочтения - [38]

.

В «разговоре три нуля» особо важны два смысловых обертона. Во-первых, Нержин отказывается признать в неизвестном дипломате «подлого московского стилягу», который «спешит выслужиться перед боссами» (335). Нержин доверяет анониму, как доверяет он — преодолевая понятные сомнения — ведущему рискованную игру Руське Доронину, появление которого в конце главы формально обрывает спор друзей, а по существу становится аргументом в защиту загадочного информатора американцев. (Руська сообщает о плане разоблачения стукачей (339), то есть об авантюрном, но далеко не бессмысленном боевом действии против якобы неодолимой чекистской системы.) Во-вторых, Нержин видит в том, кого Рубин почитает аморальным корыстолюбцем, героя высокой литературы: «Лёвочка! Поэзия и жизнь — да составят у тебя одно. За что ты так на него серчаешь? Это же — твой Алёша Карамазов, он защищает Перекоп» (339). Володин отождествляется не только с двоящимся персонажем «стихотворного этюда» Рубина (237), но и с его прообразом из романа Достоевского. Рубин, который «не был поэтом, но иногда набрасывал стихи задушевные, умные» (237), может почувствовать и передать тайное единство противоборствующих юных идеалистов в прошлом, но не способен распознать (признать) их сегодняшнего наследника. Для него жизнь (воспринимаемая по идеологической — марксистской — схеме) отделена от поэзии. Для Нержина же (и тем более для автора) истинная поэзия неотделима от жизни, в которой поэт прозревает и открывает недоступные обыденному сознанию высшие смыслы. Герой не случайно цитирует строку Жуковского, отнюдь не предполагающую банального приукрашивания действительности: жизнь равна поэзии тогда (и только тогда), когда незваное Вдохновение наводит «животворящий луч» на «все земное». Нержин призывает (тщетно) «не поэта» Рубина мыслить о жизни «поэтически» — это касается и поступка советского дипломата (для которого Рубин сразу находит тривиальное низкое — и неверное! — объяснение), и жизненного выбора самого Нержина. Ранее, узнав об отказе Нержина перейти в Семёрку, Сологдин наставительно замечает: «Ты ведёшь себя не как исчислитель, а как пиит» (179).

Он совершенно прав: Нержин избирает писательскую стезю. А для того, чтобы стать настоящим писателем, чье «слово… — разрушит бетон» (653), ему в равной мере необходимо, нарушая законы здравомыслия, оставить уютную шарашку и разгадать тайну «предателя», открыть в нем человека, ведомого высоким чувством. Предлагая Рубину признать в корыстном стиляге Алёшу Карамазова, Нержин словно бы примеривается к собственному рассказу об этом человеке, угадывает (пока — неуверенно) в странном дипломате своего героя, по внешним параметрам (социальный статус и предыстория) значимо отличного от потенциального автора, но сущностно с ним схожего. Отвергая рубинскую трактовку звонка в американское посольство, Нержин убеждает себя: жизнь и поэзия могут быть едины, а сам он избрал верный (хоть и рискованный, опасный, возможно — самоубийственный) путь.

Между тем для большинства романных персонажей коренное различие жизни и литературы сомнению не подлежит. Любимая поговорка Даши, соседки Нади Нержиной по аспирантскому общежитию, — «жизнь — не роман». Повторенное героиней дважды (352, 355), речение это вынесено в название 49-й главы, близко соседствующей с 47-й («Разговор три нуля»), где всплыла чуть измененная формула Жуковского «Жизнь и Поэзия одно»[122]. Женские истории, представленные в сплотке глав об общежитии на Стромынке, внешне подтверждают правоту Даши. Откликаясь на рассуждения Людочки, намеревающейся обмануть испанского поэта (сымитировать девственность), Оленька «весело» восклицает: «Так героини мировой литературы совершенно зря каялись перед женихами и кончали с собой?» — и слышит в ответ: «Конечно ду-у-ры!» (348). «Книжные» деньги Оленька намерена потратить на «гранатовое, креп-жоржетовое» платье (357). Научная работа занимает почти всех аспиранток много меньше, чем житейские (женские) проблемы.

Впрочем, две стромынских девушки — Муза и венгерка Эржика — воспринимают коллизию «литература и жизнь» иначе. Поэтическое имя (Муза; ср. цитату из Жуковского в устах Нержина) и род занятий (Тургенев, традиционно почитаемый наиболее романтичным и возвышенным из русских классиков) некрасивой интеллигентной аспирантки, истово увлеченной своим делом, наглядно контрастирует с вербовкой чекистов, страшной западней, в которую она попала (346–347). Соответственно все представления Музы о мире словно бы ставятся под сомнение: верить в любовь, отвергать мещанство, восхищаться русскими литературными героями, которые (в отличие от западноевропейских, озабоченных деньгами и карьерой) ищут «справедливости и добра» (361), — временный (пока жестокие обстоятельства не возьмут за горло) удел «книжных» идеалистов.

Дело, однако, обстоит сложнее. Муза убеждена, что «истинная любовь перешагивает гробовую доску» (353) не только потому, что она начиталась Тургенева (и много кого еще, включая Жуковского), но и потому, что помнит об идиллических отношениях своих пожилых родителей, которые «до сих пор любили друг друга как молодожёны» (346). Она не представляет себе, какие испытания выпадают ныне разлученным возлюбленным. Надя Нержина склоняется к разводу с осужденным мужем, но в романе явлены и другие варианты поведения жен заключенных. Человека можно сломать, принудить к нарушению нормы, но оттого любовь не перестает быть любовью. Вера Музы в лучшие чувства (любящей женщины вообще и Нади — в частности) той же естественной природы, что ее неуступчивость в противоборстве с чекистами: «Как же можно рассуждать о гамлетовском и донкихотском началах в человеке — и всё время помнить, что ты — доносчица…» (352–353). Вопреки литературному миропониманию Музы, демобилизованный капитан Щагов не входит в число «тех неуёмных натур, кто постоянно тычется в поисках всеобщей справедливости» (370). Он действует подобно героям западных романов