Проза Александра Солженицына. Опыт прочтения - [139]

В начале главы (до разговора с Верой) Кокошкин бросает реплику: «Хотя мой род записан в Шестой Книге, но я ещё поискал бы человека, которого революция сделала счастливее, чем меня» (612)[260].

Слова эти отчетливо корреспондируют с квазипасхальным настроением посетителей Публичной библиотеки (271), что заставляет расслышать в рассуждениях Кокошкина нечто большее, чем типовое небрежение интеллигента прогнившей синодальной структурой или столь же типовое равнодушие к религии.

Новое царство любви и правды будет возводиться без Церкви, остающейся, впрочем, под жестким контролем светского государства. Да и сейчас с Церковью разбираются не только обер-прокурор Владимир Львов и рафинированный Кокошкин, но «простые» носители революционного духа: «В одной церкви на Лиговке священник произнёс скорбное слово об отречении царя. Зашедшие в церковь солдаты прервали проповедь и повели его вон. „Что ж, убивайте за правду“, — сказал священник» (612).

Этого священника и этих солдат Кокошкин не замечает (а Вера не решается ему о них рассказать), он посмеивается над воззванием Синода и, вероятно, над изменениями, внесенными в ектенью, которые повергают в ужас Верину няню: «Она — верить такому не могла. Там в городе пусть чертобучатся как хотят — но как же это тут подменили? что ж, нас и в храме хотят облиховать? да куда ж душе деться, не из храма же вон? Что это, и церковь отпала? Теперь и церковь будет ненастоящая?..» (430).

Именно такой — ненастоящей — хотят видеть Церковь солдаты, прервавшие неугодную им проповедь, с одной стороны, и просвещенный свободолюбец Кокошкин — с другой. Закономерно, что вести о том, как действует в церковной сфере новая власть, сильно тревожат долгие годы мечтавшего о реформе отца Северьяна. Он угадывает подступающие опасности:

От нас требуют признать «новый строй» совершенным? Но Евангелие — не разрешает нам так. Но ни в какие временные общественные формы — глубины Церкви не вмещаются.

В этих быстрых решительных жестах — издали не угадываешь молитвы.

Если мы ещё усилим наши церковные болезни? — да в этом общем урагане по стране ещё увеличим наши заблуждения? — то к чему придём?

Какая ещё новая расплата будет за это?

(578)

Няня может рыкнуть на солдат, заявившихся в храм с красными лоскутами, и сорвать подколотый к иконе Преображения красный бант, но вернуть привычные слова в ектенью («Да царь же — живой, как могут за него не молиться?..») не в ее силах (430). Весь эпизод всенощной с выносом Креста Господня строится на напряженном противоборстве Церкви и обезумевшего мира, а последний ее фрагмент о действительно «братственной, взаимоуступчивой толчее», которая выливается «в струйку к аналою», и венчающие эту главу (430) слова молитвы — «Твоим Крестом разрушится смерти держава» — вселяют надежду. Но не отменяют тревоги за будущее Церкви (нам хорошо ведомое). И — в совокупности с теми эпизодами, о которых шла речь выше, — позволяют ответить на вопрос, какая Пасха может случиться во время Великого поста?

Истинный праздник знаменует Воскресение Христово. Праздник подменный, Пасху имитирующий и невольно пародирующий, по сути ее отрицающий, свидетельствует о появлении если не самого Антихриста, то его предшественников-приспешников, торящих путь своему господину. Антихрист жесток лишь с теми, кто живет верой и любовью к Спасителю и обличает самозванца, — ко всем остальным он поперву безмерно снисходителен и добр. Дело Антихриста — соблазнение: дабы прельстить малых сих, он сулит каждому исполнение его заветных желаний, нимало не заботясь об их противонаправленности, да и не собираясь когда-либо исполнять обещанное. Так представший ревизором Хлестаков не мечет громы и молнии на головы погрязших в грехах чиновников и прочих обитателей заштатного города (чего все они, прекрасно зная о своих скверностях, со страхом ждут), но обещает удовлетворить любые их просьбы. Так и революция открывает перед всеми, кто согласился ее признать (ей так или иначе поклониться), грандиозные перспективы (разумеется, лживые). И соблазняет очень многих, тонко играя на разных (не только и далеко не всегда — дурных) душевных свойствах своих жертв. В новом прекрасном мире (а чтобы он виделся только таким, надо прежде как можно сильнее опорочить мир старый) все будет по-новому — почему же ты должен упустить свой шанс?

Понятно, что сулит революция честолюбивым политикам. Дабы именоваться Николаем III, великий князь готов присягнуть «конституционному образу правления» со «свободой и сознательностью» (391). Назначенный Верховным главнокомандующим, он отвергнет предложение Колчака, надеявшегося, что популярный в армии Николай Николаевич провозгласит себя диктатором и заставит считаться с собой петроградских мятежников (417). А получив от князя Львова предписание уйти в отставку, немедленно его выполнит и присягнет Временному правительству:

Неудобно отказаться.

Отказаться — невозможно.

(547)

И не тронется просьбой депутации могилевских фабричных и железнодорожников («с красными наколками — никого») вопреки правительству и якобы народному мнению остаться на посту Верховного: «Ваше Императорское Высочество! Да нас тут — сила, вся дорога в наших руках. Да вы только прикажите — мы чичас рельсы хоть до самой Орши снимем — и посмотрим, как этот