Проза Александра Солженицына. Опыт прочтения - [138]

Никогда Вера не видела — вне пасхальной заутрени — столько счастливых людей вместе зараз. Бывает, лучатся глаза у одного-двух — но чтобы сразу у всех?

И это многие подметили, кто и церкви не знавал: пасхальное настроение. А кто так и шутил, входя: Христос Воскресе! Говорят, на улицах — христосуются незнакомые люди.

Дело происходит не на митинге или съезде — в Публичной библиотеке. Читатели пришли сюда по устойчивой привычке, но заниматься с книгами они не могут — вдруг нахлынувшее счастье не позволяет.

Как будто был долгий не пост, не воздержание, но чёрный кошмар, но совсем безпросветная какая-то жизнь, — и вдруг залило всех нечто светлее солнца. Все люди — братья, и хочется обнять и любить весь мир. ‹…› Дожили они, счастливцы, до такого времени, что на жизнь почти нельзя глядеть не зажмурясь[259]. Отныне всё будет строиться на любви и правде! ‹…›

И Вера думала: может быть, действительно, начала братства — вот этого, уже ощущаемого между совсем чужими людьми, — теперь законно вступят в жизнь, разольются — и люди начнут безкорыстно делать друг для друга? И таким неожиданным путём победит христианство?

(271)

Пасхальная трактовка происходящего навязана самой революцией, кощунственно пародирующей — в дни Великого поста — праздник праздников. Пасха о Великом посту случиться не может. И только зловещая подмена способна превратить дни покаяния, воздержания, внутреннего сосредоточения в наконец-то избытый «чёрный кошмар». Характерно, что «одна с собою Вера не так уж и испытывала чёрный кошмар прежнего, но когда вот так собирались — то этот кошмар всё явственней клубился над ними»: без лживо очерненного образа прошлого, как и без придуманных врагов, революции быть не может. Пасхальные эпизоды (в полном согласии с исторической реальностью) возникают на страницах «Марта…» несколько раз и всегда обнаруживают свою квазипасхальную — фальшивую и кощунственную — суть.

Благовест, раздавшийся в Москве утром 3 марта (первый день по отречении, хотя о том, что Россия осталась без царя, еще мало кто знает), повергает в ужас мистически чуткого Варсонофьева:

Но этот был — не только неурочный, не объяснимый церковным календарём, — утром в пятницу на третьей неделе поста, — он был как охальник среди порядочных людей, как пьяный среди трезвых. Много, и безтолково, и шибко, и хлипко было ударов — да безо всякой стройности, без лепости, без умелости. ‹…›

Как в насмешку над всеми его раскаяниями, обдумываниями, взвешиваниями, — хохотал охальный революционный звон.

(362)

Ксенья Томчак не была «блюстительница постов» (и тем более не обладала духовной интуицией Варсонофьева), но странный звон и ей показался неуместным и даже обидным, хотя признаться в этом она постеснялась. Московская толпа не знает, как на это диво реагировать: «Некоторые шли смеялись, а другие крестились по привычке. Правда, слышали, что этот звон — подменный какой-то: не только не все церкви, но и полезли на колокольни ненастоящие, видимо, звонари: сбивались и перебивались нестройно» (416).

Злоключения Ярика Харитонова заканчиваются (в рамках Третьего Узла) на лесном солдатском митинге, где нижние чины один за другим ручкаются с офицером, сперва не подозревающим, что таким образом его намерены унизить:

Уже не вид, не выражения их различал Ярослав — а только их ладони жёсткие, бугорчатые, плоские, да крепкие схваты, иные как клещи.

И — жали, и — жали. Больше — молча, а кто приговаривал «господин поручик», а кто бормотал «ваше благородие».

И — шли, и — шли, как в церкви к кресту прикладываются, все по порядку. ‹…›

…Не приложиться стояли к нему в рядок, а — приложить, как становится взвод в очередь к насилуемой девке?

(611)

Солженицын не говорит здесь о пасхальном христосовании (оно упомянуто в главе о Публичной библиотеке), но контекст (как главы, так и всей квазипасхальной линии «Марта…») подсказывает, что не только подход за благословением к священнику, но и поцелуи Светлого воскресенья (действительно отменяющие сословные, имущественные, культурные и прочие различия, действительно преображающие незнакомых людей в братьев) зловеще пародируют «насилующие» Ярика наши добрые мужики, которым «так долго было отказываемо во всём» (611). Квазипасхальная семантика этого эпизода становится очевидной, если вспомнить о первом неприятном потрясении Харитонова — в самом начале войны — от своих солдат, вдруг оказавшихся мародёрами: «Нет, хмельность лиц была не пьяная, а благодушная — доброжелательность пасхального разговения» (А-14: 29, подробнее см. в главе I).

Наконец, в той же Публичной библиотеке происходит разговор Веры с кадетом-интеллектуалом Кокошкиным, занятым среди прочего церковными делами. (Заметим, что глава это следует прямо за рассказом о лесном митинге.) Выясняется, что новое государство намерено навести в Церкви порядок, а точнее — поставить ее на место: «Хватит! Церковь — слишком долго не могла существовать без полиции. Теперь упразднена полиция — будет упразднена и полицейская церковность».

Однако и отделить Церковь от государства, дать ей полную свободу Кокошкин и его единомышленники не собираются: «Пока мы не достигли полной религиозной свободы — наш долг очистить церковь от негодных элементов. А если уж и нынешний переворот не обновит церкви — ну тогда, знаете, она безнадёжна».