Проза Александра Солженицына. Опыт прочтения - [140]
И разобрали бы. И взыграло в несостоявшемся Николае Третьем «боевое, ретивое»:
Ах, как бы сейчас он правда им приказал! ‹…›
Но с разобранными рельсами — что же дальше? Начинать войну внутри России? — нельзя было этого взять на себя ‹…›
Да ведь уже — и сдал он командование Алексееву. И — пылко ответил Львову. И — присягнул Временному правительству. И — вся Ставка присягнула.
И — разве можно теперь это всё повернуть?
(572)
Корону (или хотя бы высокую должность) принять от революции было можно, а противостоять ей — нельзя. Во-первых, страшно. А во-вторых, может, еще призовет революция великого князя, которого так любит армия и настоящий народ?
Во главе государства видят себя и Родзянко, и Гучков, и Милюков, и более всех выражающий самую суть революции, соблазненный соблазнитель, сверхподвижный и сверхпластичный «артист» Керенский. Пусть не сейчас, пусть после Учредительного собрания, пусть пройдя сквозь череду компромиссов, пусть отдавшись до времени черной работе на менее высоком (но ведь тоже нешуточном) посту. Не может же революция обойти лучшего, а каждый из претендентов мнит себя таковым. Персонажи меньшего ранга метят всего лишь в министры — как организатор охоты за царем Бубликов, которого после всех его подвигов неблагодарно обошли должностью (280), или генералы — как лихо комбинирующий полковник Половцов, верный ироничному девизу: «Судьба играет человеком, а человек играет на трубе» (251).
Да кто же не хочет сделать карьеру?! Ненавидящий (и глубже многих понимающий) революцию Воротынцев тоже призадумался, получив от Гучкова вызов:
Воротынцеву, в его разряде командира полка, повышением было бы — получить дивизию и генеральский чин. А — большим повышением? Сразу корпус?..
‹…›
Головокружительный соблазн.
Выбор — целой жизни…
Какой выбор? Да, конечно, я согласен! Кто может быть не согласен?
А Лечицкий сказал: не время сейчас возвышаться (об этом разговоре (630), речь шла выше. — А. Н.).
Но и именно — время! Но и важней всего — управлять событиями сейчас! ‹…›
Но революция — это событие слишком огромного масштаба, чтоб его безошибочно разглядеть изблизи. И из революций тоже выходили могучие государства, на века.
(644)
Воротынцев соблазн преодолевает, но колебания его, в которых главную роль играет не честолюбие (вообще-то, нормальное для профессионала качество), а желание принести пользу отечеству, весьма показательны.
Так и соблазняются достойные люди. Шингарёв предельно искренен, когда говорит Струве в канун рокового дня: «Я лично — ни к какой власти не рвусь, я хочу только, чтобы было хорошо России. Но если наши глаза видят лучше, а их глаза отказали…» (44).
Ободовский, не оставляющий из-за начавшихся потрясений своих чертежей и радующийся, что Дмитриеву удалось сговорить хоть двух рабочих продолжать бронзовые отливки, размышляет: «Ужасно, что это во время войны! Но чего не простишь революции за её ослепительность! Революция — как эпидемия, она не выбирает момента, не спрашивает нас» (110).
Оба будут служить революции не за страх, а за совесть — и отгонять дурные мысли, закрывая глаза на творящийся кошмар, благо «ослепительность» революции тому весьма способствует. Кривошеин, наверно лучший из былых царских министров, некогда ближайший сотрудник Столыпина, отнюдь не поклонник мятежей, и тот при начале петроградского возмущения клянется себе, «что сейчас, если предложат — уже не будет страшиться, а — возмёт» должность премьер-министра. Возьмёт, чтобы «соединить наконец „мы“ и „они“». Он решился, когда «дым и отсветы огня страшно отдавали по Сергиевской» (117), — решился, дабы противостоять революции, но и используя «момент». Зря решился — опытный государственный работник теперь уже не нужен.
Безусловно честный, лично преданный царю, не рвущийся в «творцы истории» и равнодушный к власти генерал Алексеев составляет заговор главнокомандующих (не чувствуя себя заговорщиком!), результатом которого станет отречение, ибо убежден, что эта жертва позволит вернуть в страну порядок и размеренно продолжать войну. Ему и славы спасителя отечества не надо — лишь бы все шло своим чередом.
Когда Гучков заявляет Думскому Комитету, что он едет во Псков, дабы спасти династию, юридически окончить революцию, то есть вытребовать у Государя отречение («приблизился к вершинному моменту своей жизни»), сопровождать его вызывается Шульгин:
…Какое неповторимое историческое событие — присутствовать при отречении всероссийского императора, даже брать самому это отречение!
Можно бы удивиться, что вызвался такой отъявленный монархист? Но — некому удивляться, устали удивляться, устали запредельно.
(303)
Читатель, хоть и не уставший, понимает, что удивляться и впрямь не стоит: участвовать в столь важном акте (непродуманном, юридически не подготовленном — манифест, противоречащий российским законам, Шульгин будет набрасывать в поезде — но, безусловно, символическом) — перед таким искушением устоять куда как трудно.
Как и перед другими, что завладевают не отдельными людьми, но большими социальными (и национальными) общностями. Кто только не верит в скорое и безоговорочное исполнение желании. Есть мечта едва ли не всеобщая — победно закончить войну. Но солдаты-фронтовики толкуют о замирении и братаются с немцами, петроградские запасники хотят избежать отправки на позиции, одни офицеры и генералы надеются, что Гучков не сегодня, так завтра разгонит всю начальственную бездарь, а другие радуются, что теперь-то и можно будет вести войну, ничего не меняя (чудесная революция, оказывается, может способствовать и сохранению status quo!). Крестьяне ждут, когда же им раздадут помещичьи, монастырские и прочие чужие земли. Рабочие — сокращения трудового дня и повышения расценок. Предприниматели — промышленного подъема и свободной торговли. Часть духовенства и религиозно настроенная интеллигенция — реформы, освобождающей Церковь от контроля мирской власти. (Но другая, не меньшая, часть общественности, да и некоторые священники ждут иной реформы — ограничивающей права Церкви, освобождающей ее от «реакционеров», ставящей на службу свободному государству.) Евреи хотят равноправия. Журналисты — полной свободы печати (хотя запретных и полузапретных для прессы сюжетов в дни революции стало куда больше, чем при проклятом старом режиме). Писатели, художники, артисты — невиданного взлета всех искусств (кто же раньше-то мешал?). Горничные — гулять целыми днями с красными бантами и устраивать в барских квартирах посиделки с солдатами. Грабители и воры — заниматься без помех всегдашним любимым делом. Их мечта — в связи с ликвидацией полицейских служб — фактически уже исполнилась. В отличие от чаяний остальных граждан, сделать которые явью (а не объявить на бумаге уже сбывшимися) едва ли возможно и при отлаженном порядке. Но революцию для того и звали (приближали, вскармливали), чтобы она творила чудеса. И она их непременно сотворит. А мы ей (и себе) поможем.
