Проводник в бездну: Повесть - [26]

Верзила вобрал голову в плечи. И сразу стал похож на свою обрюзгшую матушку. Скривились, задрожали его красивые губы, перестав быть красивыми. Заикаясь, промямлил:

— А чем я в-виноват?.. Ну, нашел пистолет. Их сейчас у каждого хлопчика…

— Так-так-так, — пробарабанил Поликарп.

— Уразумел, пан староста? — Седой направился к дверям.

Поликарп заискивающе поклонился, стуча зубами:

— Пойнял, усё пойнял…

— Ничего он не «пойнял», — хмуро передразнил Яремченко, направляясь вслед за седым.

— Ну смотрите, — сделав ударение на слово «смотрите», сказал седой с порота. — Не сносить вам голов, если сделаете недоброе против наших людей.

— Пойнял, усё пойнял, — твердил Налыгач и льстиво кланялся. — Усё пойняли, товарищ комбриг.

Когда партизаны ушли, в хате еще долго висела тишина — мертвая и стылая, как на кладбище. Боялась пошевелиться на корыте Федора, прилип к стенке очумелый Поликарп, остолбенел возле печки взлохмаченный Миколай.

— Да-а, — процедил Миколай, — переплыли море, а на берегу чуть не утопли. Нашли бы знамя — уже толкли б собаки на нас чеснок.

Старик вдруг спросил:

— А где Микифор? Он же домой не пошел…

— Микифор, где т-ты? — запинаясь, кликнула Федора.

Из-под печки высунулась вся в перьях и соломе голова.

— Гы-гы-гы, — придурковато смеялся Микифор. — А меня не нашли.

— Выхолил детину в добрую годину, — плюнул Налыгач.

Миколай подошел к столу, налил из графина полный стакан самограя. Пил долго, жадно, даже постанывая при этом. Потом вытер рукавом рот, глухо выдохнул:

— Значься, батя, началась?

— Ч-что… н-началась? — запинаясь, вызверился старик.

— Веселая жизнь.

— Уже в штаны наложил? Сам же сказал, что полицейский куст увеличили добродетели… Ну усё! Спать! А завтра что-нибудь придумаем. — Помолчав, раздумчиво проговорил: — Что бы ни говорили лесовики, как бы ни угрожали, а в Таранивке наша власть! Наша! — повторил Налыгач и потянулся к графину с самограем.

И снова будет полк…

Гриша вышел во двор, и на него дохнуло терпкой свежестью. На востоке робко занималась заря, бледно отражаясь в стекле замерзших луж.

Приближалась зима. Надо позаботиться о дровах. И Гриша принялся готовить подводу. Ведь больше некому…

С улицы донесся резкий окрик. Подбежал к калитке, выглянул. По улице брел с завязанными за спиной руками, качаясь, окровавленный человек. Его подталкивал в спину прикладом черношинельник Кирилл Лантух, переваливаясь с ноги на ногу, точно утка. У Кириллы губы были вытянуты, будто он все время дул на горячее, да еще так, что выглядывали зубы, как у зажаренного поросенка.

Гриша узнал окровавленного сразу. Это же тот партизан, который чистил под сосной возле дозора котелок. Черная борода, взлохмаченные брови, слегка сутуловатая спина. Он, конечно он!

— Тпру-у! — Лантух схватил своего пленника за шиворот и так рванул, что ветхий воротник кожушка разлезся, обвис на шее.

Партизан только заскрипел зубами и выплюнул сгусток крови.

А Кирилл пьяно заржал и крикнул в сторону Примакового двора:

— Пан староста, выходите, диво покажу!

Тотчас же, застегиваясь на ходу, торопливой трусцой подбежал к калитке Поликарп.

— Так-так-так, — затарабанил старик, протирая кулаком сонные глаза. — Где же это ты такую раннюю птаху, тово?.. А здоровила-то какой… Такому дай волю, так он быкам рога повыкручивает…

— Не давался, гад, двоих наших к хвершалу повезли. Так мы целой кучей навалились и успокоили малютку… Видите, кровью харкает? Га-га-га… — пьяно ржал Кирилл. — К своим рвался… Разведчик, видать. Но молчит, сволочь, молчит, паразитяга.

— Так-так-так. Значься, до товаришочков пробирался, до тех, со шпалами и кубарями?

Окровавленный раскрыл помертвевшие губы:

— До кого я пробирался, не твое, иуда, дело! Твое счастье, предатель, что руки у меня связаны.

— А то что бы было, позвольте вас спросить? — издевался староста.

— А то от твоей длинной хари один холодец остался бы. — Партизан повел широкими плечами, рванул узел, но руки были скручены крепко.

— Смотри-ка, связанное, спутанное, безоружное и побежденное — и еще кривляется, еще и рассусоливает…

— Брешешь, собака, — спокойно ответил партизан. — Связанный, спутанный — это точно. Но не побежденный!

— А знаешь ли ты, что стоит мне пальцем пошевелить — и ты исчезнешь? Как вошь, как мокрица! Га? Не знаешь?

— А знаешь ли ты, ворюга, что придут мои товарищи и от тебя останется лишь фунт вони?

— Дай мне ружье! — закричав петушиным фальцетом, подскочил к Кирилле Налыгач. — Я его, гада, раз, два — и ваших нет.

— Не спешите, пан староста, — не выпуская из рук винтовки, весело ответил полицай. — За такую птицу нам в управе…

Примак остыл.

— Понятно… Так ты его в районную управу? Сегодня?

— Сейчас. Вот позавтракаю и… А то выпить выпили, а закусить…

— Так-так-так, — застрекотал Поликарп. — Вот и хорошо, пан начальник полиции! И я с вами. У меня туда тоже дельце есть.

Гриша больше ничего не слышал. Хлопнул калиткой и, ломая тонкий лед на лужах, огородами поспешил к Митьке. Запыхался так, что слова не мог выговорить, когда вызвал дружка во двор к сараю.

— Что с тобой? — испугался Митька. — Ну, давай рассказывай.

— Митька!.. Слышишь, Митька, они партизана повезут…