Провинциздат - [5]

Зная подоплёку выступления, Андрей скептически и вполуха слушал высохшего классика, но его поражало, что студенты, судя по всему, принимали всё излагаемое за истину. Чему же они будут учить детей, когда закончат вуз?..

За столом президиума, кроме Самокрутова и Бельишкина, располагались ещё двое. В одном из них Андрей узнал бывшего начальника университетской военной кафедры полковника Козлякова. Как узналось позднее, Козляков уже снял полковничью форму и предался сочинению книг того жанра, который в свое время составил сверхпопулярную библиотечку военных приключений.

Сидящего рядом с отставным полковником Андрей видел впервые и, закономерно предположив, что это тоже писатель, был однако удивлён его совсем не писательской (по тогдашним своим представлениям) внешностью. Сначала он показался Андрею типичным пожилым уголовником: тюремная стрижка, узкий лоб, чугунный подбородок, недобрый и не пытающийся это скрыть взгляд свинцовых глаз, глубоко упрятанных под выдающимися далеко вперёд надбровными дугами, – готовый оригинал для фото из серии «Их разыскивает милиция». Поразмыслив, Андрей решил, что уголовник – это, пожалуй, чересчур (всё-таки тогда пиетет перед писательским званием у него ещё полностью не выветрился), и счёл более уместным сравнение с мясником. Как выяснилось в будущем, оно оказалось почти безошибочным: «мясник» (в действительности же – председатель правления Провинцеградской писательской организации Пётр Власович Бледенко) некогда – в первые послевоенные годы – служил директором мясокомбината.

Когда Самокрутов, изрядно подутомив публику, завершил выступление, оказалось, что сегодняшнее мероприятие ещё не закончилось. Теперь предстояла процедура приёма нового члена в союз писателей. Как Андрей уже задним числом сообразил, среди преподавателей и студентов сидели и мастера слова, а так как он никого из них не знал в лицо, то и не предполагал поначалу об их присутствии.

Кандидатом на пополнение рядов местных письменников оказался не кто иной, как автор романа «Зацветающий луг», с которым Андрей недавно свёл заочное знакомство. Тут сразу уточнилось, что раритетное писательское имя наполовину псевдоним – в миру Анемподиста нарекли в своё время Афанасием; фамилия же была подлинная, совпадающая с той, что в паспорте.

Так Андрей впервые увидел человека, которому через десять лет суждено было стать одним из основных персонажей сюжета.

Человек этот выглядел моложаво, а набегало ему в ту пору под сорок. Был он худ, невысок ростом, начинающуюся плешь прикрывал длинными волосами, зачёсанными от уха к уху; маленькие чёрные усики, будто нарисованные сажей, накладывали на не лишённое смазливости лицо некий клоунский оттенок, усиливала это впечатление и пёстрая небесно-голубая рубаха, разукрашенная изображениями диковинных тропических птиц, – из самопальных под гавайские, супермодных на рубеже пяти- и шестидесятых и примерно тогда же благополучно из моды выпавших. Нечто агрессивное облику этого молодого человека придавала вытянутая вперед голова с долженствующим изображать работу мысли страдальчески наморщиненным лбом; посадка головы как бы намекала на готовность её обладателя в любой момент крепко боднуть того, кто невзначай окажется поперёк пути.

Самокрутов отрекомендовал присутствующим молодого прозаика, расставил вехи его биографии: детдомовское детство, работа на строительстве нового города Степноводска; отметил глубокое знание жизни рабочего класса, похвалил первый роман (этот самый «Зацветающий луг»), а также сборник рассказов о строителях, ну, и в заключение предложил принять товарища Казорезова в члены союза и выразил, как водится, надежду, что новый боец «вольётся в стройные ряды нашего славного подонского боевого эскадрона». Писатели дружно проголосовали, публика вежливо похлопала, сам Анемподист (он же Афанасий) заверил, что оправдает, и на десять лет исчез из поля зрения Андрея.

4

Третий исток… Но можно ли уравнять его с другими, чисто внешними, лежащими на поверхности?.. Он-то, без сомнения, и был главным, глубинным; в нём, именно в нём накапливалась биоэнергетика будущего сюжета, как, впрочем, и неисчислимого множества других, о которых не сейчас речь… Этот исток сюжета крылся в том, что Андрей родился писателем.

Да-да, конечно: это всего лишь гипотеза. И она не приходила ему в голову до зрелого довольно-таки возраста. Более того – даже тогда, когда он вроде бы и стал уже писателем – ну там, одна, две, три публикации в центральной, заметьте, печати, некоторый даже резонанс, и сверх того лестные отзывы тех авторитетов, чьим мнением он дорожил, – даже и тогда Андрей чаще сомневался в этой гипотезе, чем осмеливался поверить в неё. И тем не менее она существовала и иногда, в редкие минуты, казалась не совсем беспочвенной.

Что всё-таки порой убеждало его, так это моменты, когда память высвечивала в прошлом непотускневшие кадры…

Вот один из начальных – ничем не примечательный, не меченный никакой зазубриной, за которую можно бы зацепиться, чтобы объяснить, почему именно этот, а не другой, сотый, девятьсот девяносто девятый, тысяча первый: пустырь за старым домом – заросший бурьяном квадрат, где цвёл когда-то летний сад – рифма в прозе почти извращение хотя кто знает вот же Набоков а вслед за ним и Василь Палыч и Окуджава, но не стоит сбивать с резкости объектив, а летний сад таки был когда-то (как и зимний, разумеется, – потому и стали так называть различения ради), история с преданием в этом сходятся, и гудели там гости кафешантана «Марс», «где ждёт вас нега юга», как гласила (только так – что ещё она могла делать в чеховско-купринские времена!) пылкая реклама, но это опять заскок в совсем уж посторонний сюжет, ибо к временам Андреева детства только и осталось от «неги юга», что упомянутый пустырь – «пустышка», как говорят во дворе, она же «марсик», как с фамильярной ласковостью называет её полу-, на три четверти и совсем блатная молодёжь с ближних улиц, но её, молодёжи, вечерняя, под патефон с динамиком плавно соскальзывающая в ночную бесшабашная житуха Андрею известна лишь понаслышке; ему и его товарищам пустышка принадлежит днём – им да ещё старушкам, выгуливающим коз на жирной лебеде, – и вот в этот врубленный в память день Андрей без особой цели бредёт через пустышку, приближается к трухлявому пыльно-серому забору, отделяющему пустырь от двора, и ровным счётом ничего необычно-особенного в тот момент, ни тем более тайного знака, указующего на избранность именно этого мига, всё сверхобыденно до скуки; итак, пяток шагов до забора, и мажущаяся зелёной пыльцой нагретая лебеда по пояс – август – уже по второму разу облазит перезагорелая кожа, и всё так же – как вчера, и час, и минуту назад – свисает к забору полусорванный кусок толя с крыши полковничьего сарая, и на его загибающийся наждачный краешек с чёрной кляксой глянцево посверкивающей смолы целит посадку синебрюхий «зинчик» – маленькая местная стрекозка, каких десятки кругом, и значит, тоже ничем не примечательная, и вдруг Андрей словно спотыкается на ровном совершенно месте и с внезапно замершим сердцем ощущает – ещё не сознавая, не формулируя – текучесть и невозвратимость этого мига и себя в нём отдельно… Точнее, он схватывает всё окружающее: знойный дрожащий наплыв над пустырём, чёрные стены ещё не восстановленной школы с ослепляющим предзакатным небом над ними, сигналы грузовиков и скрежещущий грохот самокатов – отечественных прообразов будущих скейтбордов (тарная дощечка на двух подшипниках-колёсиках с опорной передней планкой на манер узкого велосипедного руля), и даже – пардон-пардон! – временами набегающую вонь от дохлой кошки, гниющей в боковой канаве, – он схватывает весь объём окружающего пространства и себя как часть его, одновременно оставаясь сторонним наблюдателем, но не самовластно-независимым, а как бы служащим рецептором неведомого надмирного органа, призванного запомнить, осмыслить и спасти от исчезновения образ именно этого мига так же, как и всех иных…