Провинция (сборник) - [37]

Гавря разглядел в толпе представительного мужчину с повязкой на рукаве. На повязке красовалась «Звезда Давида». Гавря протолкнулся ближе к этому человеку. На ходу, пытаясь ухватить его за рукав, Гавря кричал:

– Скажите немцу, что я не ваш, не еврей!

Человек с повязкой, не ответив ничего, только глянув мельком на Гаврю. протиснулся в середину колонны.

«Всё. Мне капец… Доведут до рва и расстреляют…». Почему-то мелькнула мысль, что не хватит сена корове на зиму, если его доведут до рва и расстреляют, и он опять закричал: «Нихт юде!»

Конвоира приостановил полицай, стоявший у дороги с винтовкой, и что-то стал ему говорить, рукой показывая на Гаврю.

– Эй, русиш швайн! – крикнул конвоир и махнул рукой Гавре, показывая на полицая.

Гавря выбрался из колонны, и бегом, спотыкаясь от волнения, подбежал к пожилому человеку с винтовкой стоявшему у обочины.

– Я не юде! Я не еврей! – кричал Гавря в отчаянии.

Колонна и немец её сопровождающий проходила мимо. Приближался ещё один конвоир-немец.

– Ты кто такой? – полицай взял винтовку наизготовку.

– Не еврей я, не. еврей! не переставая кричал Гавря.

– А ну, молчать! – у полицая был характерный выговор немецких колонистов – Что тут делал?

– Так. Смотрел я… – Гавря дрожал, как от холода, ожидая, что этот старый немец тут же пристрелит его.

– Родных смотрел? – Немец подозрительно щурился, оглядывая Гаврю.

– Каких родных? Я хохол, не еврей!..

– А это надо ещё посмотреть… Штанцы свои сними! До колен сдвинь. Рубаху подними!

Гавря, дрожа от страха, стоял со спущенными штанами. Ствол винтовки был направлен на него.

– Хорошо! Одевайся, – полицай вроде подобрел лицом. – И идёшь отсюда домой шнель-шнель, Яволь?

Отвернувшись от Гаври, торопливо подтягивающего штаны, полицай пошёл на свой пост к обочине дороги, по которой ещё тянулась тёмная лента колонны, слышались окрики конвоиров.

Где-то в голове колонны послышалась короткая очередь автомата. Гавря, вобрав голову в плечи, шмыгнул в невысокий кустарник, растущий вдоль дороги и, затаившись, ждал, когда колонна пройдёт. По балке прокрался к своей хате.

– Куда ты пропал, Гаврюша? – Мать вытирала глаза платком. – Там из города евреев под конвоем куда-то повели, говорят? Я забеспокоилась. Тебя нет и нет…

– Ничего со мной не случилось… Так, прогулялся по центру.

Матери он ничего не рассказал. Она и так волнуется, от Михаила с фронта писем всё нет.

– А завтра я пораньше встану, сена бурёнке натаскаю…

– Садись, покушай борща. А то с утра самого кружку молока всего-то…

Гавря пошёл поработал на дворе, убрал у коровы, подкинул ей сена. Стало темнеть, и Гавря, с мыслями о случившемся с ним у дороги, пришёл на кухню и, сняв только ботинки, завалился на широкий топчан. В комнате у матери горела керосиновая лампа-семилинейка.

– Гаврюша, ты уже спишь?

– Сплю…

Мать потушила лампу, вполголоса поговорила слова привычной молитвы и легла – Гавря услышал, как скрипнули пружины старой кровати.

Он никак не мог заснуть. Почему-то ему вспоминался солидный еврей с повязкой на рукаве длинного чёрного пальто, его испуганный взгляд, брошенный искоса из-под полей шляпы. «Это был наверняка какой-нибудь их священник, раввин или рабби, как они их называют. Испугался за себя… А чего пугаться-то, всё равно на убой вели… Чужак я ему, гой… А старик-немец, колонист, выручил… В колониях жили они капитально, как ему рассказывали. Дворы закрытые, в каждом дворе колодезь. Культурно…»

Он проснулся от стука в окно. Показалось, что не спал вовсе, но в окошке, глядящем на восход, небо уже серело, и он узнал Сашку.

– Кто там? – отозвалась проснувшаяся мать.

– Сашка, ухажёр Анюткин. Просится…

– Впусти. Я лампу зажгу. Господи, с чего бы это, ночью?

Гавря открыл дверь, и Сашка, переступив порог, дальше не пошёл. Мать внесла зажжённую лампу в кухню. и стало видно, что лицо Сашки и руки в крови, кровь запятнала светлую рубаху на груди и потеки её были на пиджаке и брюках.

– Что с тобой, парень? Побили, что ли?

– Постреляли там… всех. Я упал, не помню, как… на меня ещё люди убитые напа́дали. Вот и кровь эта … не моя.

– Господи! – Мать перекрестилась, – Что делается!

Гавре представилось, что он тоже мог вот так прийти домой в чужой крови или остаться там, во рву, под грудой мертвецов…

– Я домой забежал … – говорил, всхлипывая, Сашка, – а там ничего уже не осталось, всё растащили. У Анички ничего нет переодеться… Она к вам послала… Сказала, может, у тёти Сони что найдётся…

Мать ещё раздумывала над словами Сашки, а Гавря сказал сразу:

– Костюм Мишкин отдай ему, мама. Старый тот. синий. Мне он велик, а Мишка после войны купит себе…

– После войны… Войне конца не видно… А ты, парень, умойся и раздевайся, твои тряпки спалим.

И она ушла в комнату.

Закрывая дверь за Сашкой, Гавря посмотрел на разгоравшуюся зарю. Его вдруг охватила радость от того, что совсем рядом прошла от него смерть. Война кончится, и он будет жить ещё долго.

Зайдя в кухню, он нашарил под топчаном свои ботинки и обулся. Надо будет сделать побольше хо́док к стогам за сеном, на которое и кроме него хватало охотников.

«Мама!»

В купе плацкартного вагона через час-полтора после отхода все определились. Спал на верхней полке студент-первокурсник, едущий к родителям после трудового семестра. Другой паренёк, тоже студент, читал толстый журнал, вытянув ноги поперёк прохода. Молодая девушка, худенькая, большеглазая, забравшись с ногами на нижнюю полку, увлечённо разговаривала с мужчиной в тренировочном костюме. На другой полке лежала женщина, повернувшись лицом к стене.