Провинциальный человек - [45]

Совершенно усталая, раздраженная, она медленно поднялась по лестнице и позвонила в дверь. Открыла ей мать, Софья Павловна, и сразу торопливо спросила:

— Кларочка, что с тобой? У тебя лицо совсем белое.

— Не выдумывай! Не сочиняй! Просто устала я, чертовски устала, — оборвала она грубо мать, но как всегда не заметила своей грубости и начала как ни в чем не бывало снимать плащ и разматывать шарфик. Потом привычно сунула ноги в домашние тапочки и прошла в свою комнату. И уже за спиной услышала материн голос:

— Кларочка, а ужинать будешь? — заискивающе, с ласковой выразительностью произнесла Софья Павловна. — Я твои любимые пирожки испекла. С луком и яйцами...

— Не знаю. Пока не надо. И надоело уже обжираться! — оборвала ее снова дочь, дав понять, что хочет побыть одна. Образовалась неловкая и тревожная пауза.

Мать ушла, низко повесив голову. Глаза у нее были темны и печальны. Они почти всегда были печальны, потому что Софья Павловна постоянно терзалась из-за своих детей. Младший, Борис, недавно разошелся с женой, уехал куда-то на Север и там устроился в геологию. И матери казалось, что на этом проклятом Севере он непременно однажды замерзнет и превратится в кусочек мертвого льда, и тогда уж никогда-никогда она не обнимет дорогого родного Бореньку. А за старшую, Кларочку, еще больше терзалась. Ведь у нее — ни семьи, ни детей. А почему, а кто виноват?! Ведь Кларочка лучше многих и многих. И чем больше думала о любимой дочери, тем сильнее расстраивалась. Вот и сейчас захватила руками виски и стала вздыхать и вздыхать.

Ее боль, наверное, передалась через стенку, и дочери тоже стало больно, нехорошо за себя. Обидела мать, а за что? И отца часто обижала. Бывали дни, когда была с ними невыносимой.

— Ну что вы торчите передо мной?! Все глаза измозолили! — горячилась, кричала дочь. — Хоть бы уехали куда-нибудь, отдохнули бы. Ведь ездят же другие, а вы вросли, как пеньки...

— То ли уж так надоели мы? Погоди, скоро проводишь на кладбище... — Плакала, тихо вздыхала мать. А отец курил и пыхтел. Он более спокойно относился к таким выходкам дочери. «Детей ей надо, тогда перестанет лягаться...» — утешал он жену свою, Софью Павловну. И он, конечно, страдал, но делал это тайно, крадучись. А Клара Дмитриевна видела все, и у нее часто болело сердце, теснило дыхание, и она пила капли Зеленина.

Вот и сейчас ей стало невыносимо больно за мать. Ведь снова ее обидела, и та, наверное, плачет где-нибудь в уголке и ждет любого стука или шороха. И, поди, думает, что вместе с этим стуком или шорохом вбежит в комнату ее ненаглядная Кларочка. И уткнется ей прямо в грудь, а потом признается во всех своих болях, несчастьях. И тогда они обе по-женски наплачутся, и опять у них жизнь изравняется и станет не хуже, чем у других. Ну конечно же, ждет ее мать! Но ей не хотелось подниматься с кресла, где уже удобно откинула голову, не хотелось и говорить о чем-нибудь с матерью, даже пошевелить рукой было немыслимо трудно. И от этой невозможности переломить себя она стала еще больше мучиться, жалеть себя и оправдывать. «Почему, почему у меня все нескладно, не по-людски? Почему нет мужа, нет дочки, как у той же малявки Кондратьевой? Чем я хуже? Почему судьба так безжалостна? Не уродка же я в конце-то концов?!» — Она зло усмехнулась и поправила свои густые, чудные волосы. Рука просто утонула в них, и волосы словно услышали: отозвались на ласку и сразу потекли между пальцев, как теплый волшебный шелк. И сразу же, сразу же стал слабеть тяжелый комок в груди, и она улыбнулась чему-то протяжно, загадочно и полузакрыла глаза. И разные воспоминания о всяких случайных и неслучайных встречах нахлынули на нее. И тот военный врач, с которым она познакомилась в Фергане, куда ездила погостить к родному племяннику, сразу вспомнился ей, и она опять улыбнулась и дотронулась до волос. И тот молоденький инспектор из облоно тоже привиделся, как наяву, и она засмеялась — боже мой, боже мой! Они каждый вечер пили шампанское и ходили в театр. Боже мой, когда это было и неужели прошло? Он всегда хотел стать военным летчиком и потому, наверное, играл в гусара и обольстителя, а ей все равно было так хорошо, замечательно, что даже сейчас она счастливо закинула голову. Но призрак быстро исчез, как во сне. И тогда тоже все походило на сон — они бродили по городу, а потом он уехал в отпуск, на родину, и она его потеряла: в своем родном Симферополе он нашел невесту-студентку, вернее, мать ему подыскала и оставила возле себя. Он прислал письмо со слезами и извинениями, и в каждом слове — намеки и недосказанность. Если, мол, она не простит, то он на себя не надеется. Она читала его безумные строчки и с облегчением думала: боже мой, как малый ребенок. И как хорошо, что расстались по-мирному. С такой натурой он бы однажды наглотался эссенции. А ей потом отвечай и расхлебывай...

И совсем ясно, до самой последней черточки, вспомнилась прошлогодняя история, связанная со смертью бабушки. На похоронах тогда были люди с завода, где работал отец. Он уже тогда находился на пенсии, но прежние сослуживцы помнили его, не оставляли, тем более в этот горький, печальный час...