Он и тогда закладывал за воротник, и бывало, неделями не выходил из запоя, но в периоды трезвости становился совершенно другим человеком — работал на совесть, с непонятным большинству знакомых энтузиазмом пополнял свою драгоценную коллекцию, создавал картины.
Почему его не увольняли? Михалыч в обычной жизни был механиком от бога и мог поставить на колеса самый забулдыжный автомобиль. Его руки творили чудеса, а небесами данное чутьё — на которое не могли нарадоваться местные автовладельцы — моментально и с ничтожными погрешностями определяло, что же именно в машине надлежит ремонтировать. В больших городах подобных проблем не существовало — во-первых, там мало кто вообще пользовался автотранспортом, во-вторых, проще было к магам обратиться с поломками, нежели пытаться починить машину естественным путем. А здесь, в Грибном, были только Михалыч и его чутьё.
Однако за какой-то год из респектабельного человека Михаила Михайловича вылупился пьяница Михалыч. После потери дома, коллекции бабочек и смысла жизни заодно, он сдал резко и окончательно. Ему хотели помочь, но все собранные добровольцами деньги он исправно пропивал; из квартир, в которые первое время добросердечные жители пускали его переночевать, выносил все мало-мальски ценное, продавал за копейки и деньги опять-таки пропивал; лекарства, капельницы, уколы — если попадали в его руки под честное слово начать лечение — продавал; помогали одеждой — продавал; давали еду — менял на алкоголь…
В итоге от него не то чтобы отказались, но отказались помогать. Ведь помочь можно только тому, кто сам в душе желает исцелиться; тому, кто хочет сойти с кривой дорожки. В остальных случаях это черная дыра, в которой моментально и безвозвратно исчезают деньги, благие намерения и надежды на лучшее.
Самое интересное, что спроси кто-нибудь сейчас, какая жизнь ему больше по душе — прошлая, со всеми удобствами, или нынешняя — вонючая, грязная, пропитанная до печенок паленым алкоголем, ответ был бы таков: «Ничче так ща… а че? Копеечку на хлебушек не подашь?» Ведь ни горестей в этой новой жизни, ни проблем, ни волнений не было. Одна забота — денег найти на выпивку.
Михалыч исправно раз в месяц попадал в камеру за буйное поведение — после того, как получал пособие и посещал винный склад. Напившись до зеленых чертей, Михалыч то впадал в депрессию по поводу собственной неустроенности; то рвался в бой за правду и справедливость в отдельно взятом городке для отдельно взятого слоя населения — без определенного места жительства; то сильно переживал, что «настоящий мужик» вымирает, как есть вымирает, может, один Михалыч и остался на всём белом свете. Посему он настойчиво и горячо предлагал всем встречным женщинам себя в качестве отца будущего гения. Или выводка гениев — тут уж как повезет. Иногда он шел войной на вампиров, иногда набивался в друзья оборотням. Иногда по ночам распевал гимн государства, ничуть не смущаясь тем, что слов отродясь не знал, мелодию давно забыл, а музыкального слуха вообще не имел.
За такое поведение его забирали в участок — строго раз в месяц. Там он отсыпался, приходил в себя — насколько было возможно. Все проведенное в камере время он был жутко занят: рассказывал всем и каждому — в основном, ночному сторожу Митяю, которому по должности бежать было некуда — душещипательную историю своей жизни. Вел откровенные беседы сам с собой — впрочем, участвовать приглашались все желающие. Практиковался в наскальной — потом приходилось оттирать стены камеры — живописи, приспособив вместо красок пыль с полов и грязь с собственного тела. Выходило авангардно. Или мог часами сидеть в углу, сжавшись в комок, и выть. Мог гоняться за видимыми лишь его глазу чудесными зверями; мог пить с другом, рассуждая об особенностях сшивания его внутренностей белыми нитками, изготовленными из экологически чистого хлопка; мог просто сидеть и апатично пялиться куда-то вдаль. Если ему становилось совсем худо, вызывали врача.
Спустя пять суток Михалыч выходил на свободу (или отправлялся в больницу, откуда тоже выходил, но значительно позже) — без денег, зато протрезвевший. В обоих случаях в конце концов он возвращался в свой картонный замок, надевал прекраснейшую из корон (открытая консервная банка) на грязные патлы, брал в руки скипетр и по совместительству волшебную палочку, в роли коих выступал сломанный костыль, и воображал себя королем Безымянного королевства.
Выглядел Михалыч жалко. В свои сорок — старик, тощий, неуклюжий, с потухшими запавшими глазами. Лицо — одутловатое, в глубоких морщинах, черные зубы, колтун немытых волос, спутанная бороденка и драная одежда. Уподобляясь средневековым людям, мылся Михалыч не чаще раза в год, поэтому подходить к нему близко было небезопасно.
И надо же было ему попасться на глаза сердобольной Серафиме как раз в тот момент, когда его волокли в камеру — после того как, пьяный в стельку, он забрался на статую Высокого Вампира и плевался оттуда на макушки прохожих, изображая голубя. Хорошо, что только плевался, подумал очередной прохожий и позвонил в участок. Спустя двадцать минут прибыл патруль, и Михалычу был предложен комфортабельный насест в камере. Предложение было встречено с энтузиазмом и радостью.
