Провинциальная история - [73]

— Папа, я знаю, что мы люди несчастливые, но лишь в этот вечер я спросила себя, вправе ли мы считать себя несчастными. Как ты считаешь? — Стоил не знал, что и ответить. — Ты вот послушай, я немного пофантазирую. Представь себе, что с детства я хромая, скажем, сломала ногу на уроке физкультуры, операция не удалась, и если бы не палка… ты меня слушаешь? — Отец схватил ее за руку, и она еще сильнее приникла к нему. — И ты не ответственный работник, — продолжала Евлогия, — а рабочий на мельнице, мама тоже работница, на консервном заводе, и живем мы не здесь, а в Кючуке, вместо гостиной у нас общая комната, где стоят железные кровати с рисунками на спинках и волосяными подушками, и нам не хватает денег, я рисую с малолетства, но в архитектурный меня не приняли, и я становлюсь чертежницей, у меня тяжелый башмак на правой ноге, зарплата девяносто левов в месяц, и в доме никто, кроме кошки, мне не рад, все меня жалеют… Но ты, я вижу, меня не слушаешь…

Стоил слушал внимательно, рассказ поразил его.

— Понимаешь, — продолжала она, — когда я ехала через Кючук в лабораторию, мне вдруг представилась такая картина, ты меня понимаешь?

— Чего же тут непонятного, — отозвался Стоил.

— Ах, папа, — разволновалась она. — Все мы, нормальные, думаем, что нам понятно чужое горе. И как заблуждаемся! А чувствовать чужую боль нужно для нашего же душевного здоровья, чтобы не вешать голову, чтоб умерить наши аппетиты, наши амбиции!

Отец хранил молчание, и Евлогия вдруг почувствовала себя всеми покинутой. Разве неправда то, что она говорит, разве хромой не довольствуется своей палочкой, а здоровому до него нет дела. И разве не та же несправедливость в бедности и богатстве, в скорби и радости, в любви и одиночестве?

Евлогия не подозревала, что сейчас отца занимало странное совпадение: сегодня утром ворвалась к нему в кабинет женщина средних лет. Стоил невольно обратил внимание на ее худобу, рано состарившееся лицо, горящие глаза и частый тик. Пока он соображал, кто она такая и что ей нужно, она изрыгала потоки проклятий по адресу завода, станков, всех начальников и их семей. Под конец она так завопила, размахивая руками у его лица, что он инстинктивно отшатнулся.

Потом, когда женщина притихла и успокоилась, он понял, что это сестра погибшего рабочего из механического цеха, что она уже приходила к директору завода и что он просто вытолкал ее из кабинета. «Он заперся, директор, — уже тихо, доверительно рассказывала она все еще растерянному Стоилу, — заперся на засов, бугай проклятый, а брат мой гниет в земле, и виновных нет, и мама без пенсии — ну скажи, как вас не вешать?» И женщина снова разбушевалась.

Ее отвели в соседнее помещение, дали что-то успокаивающее, и Стоил долго сидел возле нее, задумавшись, глядя в одну точку. Он вспомнил историю гибели рабочего, этим занимался сам Караджов. Теперь выходит, что он не вник в случившееся как следует. Каково теперь ей, несчастной матери с душевнобольной дочерью, да еще без пенсии? Он потребовал от юрисконсульта подробно доложить ему обо всем, что касается этого дела, а от завкома — вручить матери рабочего денежное пособие с подобающим извинением…

— Вообще, — услышал он голос Евы, — способен ли человек понять другого, не очутившись в его положении?

Стоил долго смотрел на дочь.

5

Караджов вышел из кабинета первого секретаря с чувством облегчения — его опасения не оправдались: в самом начале разговора Бонев выразил согласие на переход Христо в объединение. Наконец-то он, работник областного масштаба без ясных перспектив, вырвется из жалкой провинции! А этот Бонев матерый волк — не успел Караджов войти в кабинет, как он тут же набросился: нечего, дескать, прикидываться, будто ты ничего об этом не знаешь, — сам обеспечил себе повышение.

Пришлось пустить в ход заготовленные слова:

— Знать-то я знал, товарищ Бонев, но чтоб сам себе обеспечил, ей-богу… — И положил руку на сердце.

— Вы давно накоротке с Калояновым? — сухо спросил Бонев, указав ему на стул.

— Два-три года.

— А когда ты узнал о предложении министерства?

Только бы Калоянов его не подвел — ведь они строго условились, что́ стоит говорить и о чем лучше умолчать.

— Месяц с чем-то назад, — несколько неуверенно ответил Караджов. — И раньше намекали раз-другой.

— А как по-твоему, когда окружной комитет должен был узнать об этом предложении?

Караджов напрягся.

— Товарищ Бонев, давайте говорить откровенно: разве годится, чтоб я сам сообщал об этом, к тому же еще до принятия решения. Ведь решение могло и не пройти…

— Нечего изворачиваться, — оборвал его Бонев. — Речь не о том, что ты должен был выступать в роли почтальона — этим занимается другая служба. Речь о том, что ты не пришел ко мне или хотя бы к Хранову и не сказал: так мол, и так, имел место такой вот разговор. Не пришел, верно?

Наступило мрачное молчание. Не отпустит он меня, устало думал Караджов. Неужто он такой честолюбивый? Какое там честолюбие, он готов лопнуть от зависти — небось самому не терпится перекочевать в Софию.

— Товарищ Бонев, какая мне нужда изворачиваться? — вкрадчиво начал он. — Войдите в мое положение, мог ли я после каких-то туманных намеков строить воздушные замки — что бы вы тогда обо мне подумали? Я рассуждал так: если у них серьезные намерения, то из центра сами к вам обратятся. Иначе получилось бы неудобно, даже беспринципно.