Провинциалка - [30]

Я остался в одиночестве за непривычным мне столиком, испытывая смутное чувство незаслуженной обиды. "Был разговор!" — неожиданно подумал я, расстроенный и обозленный, неизвестно на кого.

Кирилл никогда так себя не вел. Несмотря на то, что он не обмолвился ни словом, я четко уловил его изменившееся отношение ко мне. Во мне нарастало глухое раздражение. Почему, в сущности, я с ослиным упрямством интересуюсь мнением бай Миладина? Я достаточно независим и благоразумен, чтобы самому решать, как мне поступать в том или ином случае, и самому давать оценку своим поступкам. К тому же я ничего не предпринимал по собственной инициативе — меня вызвали и предложили мне работу. И, что самое важное, — если бы Кондов не отнесся наплевательски к своим обязательствам, студии просто не пришлось бы подыскивать ему заместителей.

Меня охватило чувство тягостной безысходности, блуждания в утомительном и бессмысленном круге ненужных вопросов, догадок и предположений. Похоже, сказывалась жара и бесплодное ожидание последних дней. К тому же я уже довольно долго лентяйствовал, а бездействие и ничегонеделанье разлагали меня окончательно. Уже давно было пора вновь заняться пьесой, тем более, что Мари-Женевьев два-три дня тому назад уехала со своим режиссером на выбор натуры, и у меня не осталось даже поводов для отговорок.

Я вспомнил о предстоящем отъезде в Смолян, и мне почудилось, что тотчас повеяло свежим прохладным ветерком. Это предложение подоспело очень кстати. Самое время смыться отсюда, сбежать не только от духоты, но и от вереницы надоевших знакомых лиц. Только этого еще не хватало, чтобы я стал подстерегать их и униженно выпытывать, что они знают обо всей этой идиотской истории, как это только что произошло с Ангелиевым. Захвачу с собой снасти — в тех краях уйма чистых рек и заводей — и, разумеется, рукопись пьесы. Вполне возможно, что там пьеса сдвинется с мертвой точки и перемена обстановки поможет мне встряхнуться, как недавняя поездка в Хисар!

Приободрившись, я направился домой, и как только на меня дохнуло знойным воздухом, я вдруг подумал, что совершенно незачем ждать пятницы, если можно уехать в Смолян еще сегодня. Достаточно было позвонить Иванчеву, и он наверняка сможет все уладить по телефону.

Я не обманулся. Заместитель директора киностудии с ходу одобрил мое намерение выехать загодя.

— Считай вопрос решенным! — сказал он. — Можешь выехать завтра утром, обед будет готов и стол накрыт к твоему приезду.

Поблагодарив его, я внезапно добавил:

— Я заеду попозже за сценарием Докумова. Давно пора с ним познакомиться. У тебя ведь найдется экземпляр для меня?

— Разумеется… Только незачем тебе ездить туда-сюда. Я пришлю тебе его на дом с нашим курьером…

18

Дом творчества пустовал, я был единственным обитателем.

Это было, в сущности, большое старое здание, известное как "Братский Чешитский дом", расположенное на холме бывшего села Райково, входящего ныне в черту областного города. Перемены не коснулись здания снаружи, оно до сих пор внушало респект высокой каменной оградой и прочной кладкой. Широкие ворота темного дерева вели прямо в маленький внутренний дворик, мощенный овальным булыжником, на стыке которого пробивалась тучная трава.

В нижней части дома размещались кухня, кладовые и современные ванные комнаты. Деревянная лестница вела в широкие сени, устланные пестрыми домоткаными половиками и козяками[11], — солнечные, просторные с лавками вдоль стен. Несколько темных дубовых дверей вело в жилые комнаты. Две из них были с видом на противоположный отлогий склон, а остальные — на соседний дом.

Я выбрал себе самую светлую западную комнату с деревянной кроватью, удобным письменным столом и полдюжиной узких окон, опоясывающих внешнюю стену как веранда.

О еде я не беспокоился — в кухне было все необходимое для ведения хозяйства, а жена управляющего любезно взяла на себя заботу о снабжении продуктами и даже предложила мне готовить, когда я не захочу прерывать работу.

Это была полная дряблая блондинка лет под пятьдесят, с невероятно добродушным выражением круглого лица и мягким, ласковым говорком. Увидев меня, она еще издали начинала рассказывать обо всем, что ей приходило в голову, не давая мне вставить ни слова. Это была толстушка того типа, которые повышают тональности и убыстряют темп своих монологов, как только почувствуют, что их собеседник намеревается их прервать… В сущности, я сам поощрял ее словоохотливость, расспрашивая о старом доме. Женщине только этого было и надо, чтобы пуститься в пространные объяснения.

Здание было построено богатым торговцем, но он разорился и продал его двум братьям Чешитевым, вернувшимся из Америки, куда они ездили на заработки. Один из них был холостяком, а другой привез с собой жену-словачку. Та часть, в которой теперь размещалась творческая база, была собственностью холостяка. Он слыл человеком ученым, интересовался политикой и не чуждался прогрессивных идей. Он был болен.

Женщина прикладывала руку к губам и сочувственно качала головой.

— Детишек пугали этим дядькой и не разрешали входить в этот дом. А я тогда была совсем маленькой — лет пяти-шести, помню немногое, но старшая сестра мне рассказывала… Однажды мама привела меня сюда — она ему стирала. Дядя Штилян — так звали младшего брата — сидел вон там, в маленькой комнатушке под окном, скрестив ноги по-турецки и попивая кофе из большой кофейной чашки. Я смотрела на него со страхом, дети рассказывали, что он был болен дурной болезнью и что у него скоро провалится нос. Святая истина, в носу у него была дырочка сбоку, вот здесь, вероятно, он уже начал понемногу проваливаться. К американцу никто не касал глаз, так он и умер один-одинешенек…