Провинциализируя Европу - [71]
Что означало пронзить завесу реального или посмотреть за него? Как мы увидим далее, смешивая языки европейского романтизма и индуистской метафизики, Тагор зачастую объяснял такой взгляд как способность увидеть вечное, лежащее за пределами «занавеса» повседневности. О любви Ниведиты к Индии он говорил, используя религиозный язык, отсылающий к преданности индуистской богини Сати своему супругу Шиве: «Ее любовь к доброй [Тагор на самом деле использует более звучное слово «мангал», которое также имеет коннотацию доброго предзнаменования] стороне Индии была подлинной, это не было слепое увлечение; так Сати посвятила себя целиком Шиве, присутствующему в каждом мужчине»[368]. В скобках мы должны также отметить, что использование эпитета «вечный» выводило предложение Тагора за рамки проблематики националистического видения, поскольку любовь ирландки Ниведиты к Индии и индийцам нельзя, разумеется, назвать «националистической» в прямом значении этого слова[369].
Как примирить потребность в двух таких разных и противоречивых взглядах на нацию: критический взор, подмечающий все недостатки нации, подлежащие устранению и реформированию, и восхищенный взор, перед которым она предстает прекрасной и безупречной? Тагор уже на начальном этапе своей карьеры разработал «романтическую» стратегию для решения этой проблемы. Его изначальным решением – я говорю «изначальным», поскольку позднее он колебался в этом выборе, – было разделение труда между прозой и поэзией, или, точнее, между прозаическим и поэтическим. Эту стратегию иллюстрируют его тексты, написанные в националистическом ключе между 1890-м и примерно 1910 годами, когда он, к примеру, способствовал созданию двух совершенно противоположных образов типичной «бенгальской» деревни.
На одной стороне были его прозаические произведения, особенно короткие рассказы о сельской жизни Бенгалии из сборника «Галпагучха», где видны острая социальная критика и ясное желание политических реформ. В бенгальской литературной критике часто отмечалось, что «Галпагучха» «содержит [рассказы о] вреде выкупа за невесту, подчинении жён мужьям, угнетении женщин, эгоизме семей, поставляющих друг другу женихов и невест… о ссорах между братьями из-за собственности». Критики также отмечают разнообразие персонажей и социальных слоев, представленных в сборнике: «Рамсундар, отягощенный необходимостью выдать свою дочь замуж («Денапаона»[370]), религиозно настроенный Рамканай («Рамканаиер нирбудхита»[371])… скромный писатель Тарапрасанна («Тарапрасаннар кирти»[372]), верный слуга Райчаран («Хокабабур протьябортон»[373])[374].
Тагор испытывал значительную гордость за реализм этих рассказов. «Люди говорят обо мне, – жаловался он в преклонном возрасте, – он родом из богатой семьи, что он может знать о деревне?»[375]. Недвусмысленный ответ прозвучал в очерке, написанном в 1940–41 годах:
Позвольте произнести мое последнее слово. Пришло время дать объяснение тем, кто жалуется, что не находит следов среднего класса («моддхобитто» – «средние собственники») в моих текстах. <…> Было время, когда я месяц за месяцем писал рассказы о жизни в деревне. Я уверен в том, что никогда ранее в бенгальской литературе не было такого цикла картин. В писательской среде никогда не было недостатка в выходцах из средних классов, [но] они почти все были поглощены созерцанием [романтических исторических] фигур, таких как Ратапсингх или Пратападитья. Я опасаюсь того, что когда-нибудь «Галпагухча» станет неприкасаемой «нелитературой» за то, что она связана с «буржуазным писателем». Уже теперь [я замечаю, что] о них даже не упоминают, словно их и не было, когда выносятся суждения о классовом характере моих текстов[376].
На деле Тагор никогда не избегал реалистической критики при описании сельской жизни, и он существенно повлиял на создание реалистичного, негативного стереотипа бенгальской деревни. Позднее, в 1920-х и 1930-х годах, вовлеченный в работы по переустройству сельской округи вблизи своего образовательного учреждения в Шантиникетане, он несколько раз вспоминал о своем реалистичном знании сельской жизни: «Я провел много времени в деревнях, я не хочу говорить что-то только для того, чтобы понравиться. Картина, которую я видел в деревне, была исключительно уродливой. Зависть, соперничество, обман, мошенничество находили множество проявлений среди людей. Я своими собственными глазами видел, как глубоко пустила там корни коррупция»[377]. Или вот еще один критический пассаж из поздней статьи (ок. 1938 г.): «У меня была возможность… [как у восточно-бенгальского землевладельца] близко познакомиться с бенгальскими деревнями. Я видел… нехватку питьевой воды в домах сельчан и замечал… на их телах следы болезней и недостатка подходящей пищи. Много раз я получал доказательства того, что их угнетают и обманывают на каждом шагу, их мозг поражен невежеством и инерцией»[378]. Такие негативные образы сельской жизни были визитной карточкой реалистической прозы социально озабоченных националистических писателей XX века. Одним из самых знаменитых примеров этого жанра стала повесть «Паллисамадж»
