Провинциализируя Европу - [53]

Подобный тезис на самом деле лежит в основе модерной историографии. Например, можно утверждать, что историография средневековой Европы зависит от предполагаемой со-временности со средневековьем, или – что то же самое, – не-современности настоящего с самим собой. Средневековье в Европе имеет прочную ассоциацию со сверхъестественным и магическим. Но историзация Средневековья возможна лишь потому, что его основные характеристики не совсем чужды нам как жителям модерного общества (что не отрицает исторических изменений, разделяющих эти две эпохи). Историки средневековой Европы не всегда говорят об этом осознанно или эксплицитно, но нетрудно заметить, что эта посылка работает как часть их метода. В работах Арона Гуревича, например, модерное заключает пакт со средневековым посредством антропологии – то есть через использование современных антропологических свидетельств вне Европы для осмысления европейского прошлого. Строгое темпоральное отделение Средневековья от Нового времени опровергается здесь глобальной одновременностью. Представляя труды Гуревича, Питер Берк размышляет об этом интеллектуальном обмене между средневековой Европой и современными антропологическими свидетельствами. По словам Берка, Гуревича «уже в 1960-е годы можно было назвать историческим антропологом, и он действительно черпал вдохновение в антропологии, особенно в экономической антропологии Бронислава Малиновского и Марселя Мосса, чей знаменитый „Опыт о даре“ начинается с цитаты из средневековой скандинавской поэмы „Эдда“»[276].

Сходные двойные шаги – историзация Средневековья и рассмотрение его как современника настоящему – могут быть отмечены и в следующих строках из труда Жака Ле Гоффа. Он пытается объяснить в них отдельные аспекты европейской средневековой чувствительности: «Наши современники, даже те, что ходят к ясновидящим и гадалкам, вызывают призраков за вращающимся столом или участвуют в черных мессах, признают границу между видимым и невидимым, естественным и сверхъестественным. У средневекового человека это было не так. Мало того, что видимое было для него всего лишь следом от невидимого; сверхъестественное проникало в повседневную жизнь на каждом повороте»[277]. Это сложный фрагмент. На первый взгляд, речь идет о том, чем средневековое отличается от модерного. Но это различие делает средневековое постоянно присутствующей возможностью, преследующей практики модерна – если бы только мы, модерные люди, сумели забыть о «границе» между видимым и невидимым, в терминах Ле Гоффа, мы смогли бы оказаться по другую сторону границы. Люди, обращающиеся сегодня к гадалкам, остаются модерными вопреки самим себе, они участвуют в «средневековых» практиках, но не способны преодолеть привычки модерна. Однако в слове «сегодня» содержится отсылка к тому удивлению, которое ощущается при осознании анахронизма, как будто само существование сегодня таких практик открывает лакуну в континууме настоящего, вводя туда нечто напоминающее Средневековье, но все-таки не вполне средневековое. Ле Гофф спасает настоящее, говоря, что даже в практике этих людей сохраняется что-то принадлежащее модерну – то, что они различают видимое и невидимое. Но оно сохраняется только в качестве границы, барьера, определяющего разницу между средневековым и модерным. А поскольку различие всегда именует отношение, оно разделяет в той же мере, что и соединяет (как и любая граница), то можно утверждать, что рядом с настоящим, модерным, сохраняется и средневековое, пусть даже оно существует только в качестве предела или барьера в практиках и дискурсах, определяющих модерн.

Множественное прошлое субалтернов – столбы на этой границе. Благодаря ему мы достигаем пределов исторического дискурса. Причина в том, что, как я уже говорил, субалтерное прошлое не дает историку никакого принципа для повествования, который можно было был рационально защитить в модерной публичной сфере. Если сделать еще один шаг, то мы увидим, что требование рационального принципа, в свою очередь, отмечает глубокую связь между модерными конструкциями публичной сферы и проектами социальной справедливости. Неудивительно, что ученый-марксист Фредрик Джеймисон должен был начать свою книгу «Политическое бессознательное» с призыва: «Всегда историзируйте!». Джеймисон описывает «этот слоган» как «единственный абсолютный, и можно даже сказать, “„транс-исторический“ императив любой диалектической мысли»[278]. Если мой тезис верен, то в этом лозунге проблемным является не призыв «историзируйте!», а слово «всегда». Именно посылка о наличии протяженного, гомогенного, бесконечно тянущегося времени позволяет вообразить некое «всегда», а множественное субалтерное прошлое ставит этот посыл под сомнение и делает настоящее, говоря словами Деррида, «разомкнутым»[279].

Об узлах времени и историческом письме

Историзация возможна только в той степени, в какой пишущий принадлежит к способу бытия в мире, который выстроен по принципу «расколдованной вселенной». Именно этот принцип лежит в основе знания в социальных науках (я различаю здесь знание и практику)