Провинциал - [28]

— И как тебе не надоест! Отдохни, — говорил Ваня и отодвигал письма.

Мать строго взглядывала на него поверх очков, в ее серых светлых глазах были печаль и удивление. Она пододвигала письма к себе, строго говорила:

— Но надо же людям помочь!

И было в ее голосе что-то такое, что не позволяло Ване настаивать на своем, какая-то тревога и многолетняя профессиональная усталость, то есть то, что и было самой Еленой Ивановной. Другой он не знал, другой Елены Ивановны не было, и это останавливало его.

Ваня ложился спать, засыпая, все слышал шуршание разворачиваемых и складываемых писем. Иногда наступала тишина — мать писала ответ адресату или запрос в инстанцию.

Сослуживцы называли Елену Ивановну блаженной. Но за помощью и советами шли к ней. На многих письмах, приходивших в редакцию, стояло: «Теминой Е. И. (лично)». И мать считала своим долгом читать все эти письма, не передоверяя их сотрудникам своего отдела.

Даже когда она лежала в больнице, к ней приходили многие незнакомые люди именно по поводу своих писем. Каждый визит утомлял Елену Ивановну, и как-то Ваня сказал в сердцах, что больше никого не впустит в палату. Елена Ивановна испугалась:

— Что ты, разве можно обижать людей! Не все с просьбами, и с добром приходят…

— А вместо добра делают тебе зло, — сказал Ваня.

Елена Ивановна слушала, закрыв глаза, потом тихо, но властно сказала:

— Не смей этого делать… От этого мне станет только хуже.

Но если бы мать знала, сколько страданий приносил ему каждый посетитель! Ваня, как звереныш, молча забивался в угол кушетки и, со злобой глядя на посетителя, время от времени напоминал:

— Маме нельзя много разговаривать… Ма, отдохни…

Однажды Ваня выгнал из палаты старушонку, закутанную с головы до пят в черный шерстяной платок, шипевшую беззубым ртом:

— Я ему вще швои крохи отдала, шбирала шелый год, штоб жубы жалотые, а он теперь не хощет делать, ощередь, говорит, ждать, мамаша, надо; а ждать я не могу, мне, может, помереть шкоро, так што же я беж жубов буду? Хлебные корки в молоко мощу и ем… Ушовешти ты его, милая, жаштупищь, голубушка…

Ваня с внутренней дрожью, которую едва сдерживал, раз пять напоминал старухе, что разговоры утомляют Елену Ивановну. Но старая отмахивалась от него, как от назойливой мухи:

— Тебе што, ты молодой, ты ж жубами…

— Хорошо, я разберусь, разберусь, — говорила Елена Ивановна, облизывая сухие губы. И это взорвало Ваню. Он встал, распахнул дверь.

— Убирайтесь! Зубы ей!.. — Во всей его небольшой фигурке были такие решимость и отчаяние, что старухе показалось: мальчишка бросится на нее. Она с невообразимым проворством выскочила за дверь, а Елена Ивановна возмутилась:

— Ваня!

— Все! — крикнул Ваня. — Больше ничего такого не будет! Зубы ей! Никого больше не впущу, никого!

— Не кричи, у меня сердце болит.

— А я и не кричу. Но больше — никого.

— Но ведь люди, сынок…

— Ты тоже человек. А никто из них, — Ваня ткнул пальцем в дверь, — не думает об этом.

— Каждый устроен по-своему, каждый думает о том, что ему ближе…

— Вот-вот. А ты?

— Что я… Надо быть добрее… Мне трудно говорить. Я устала.

Так Елена Ивановна заканчивала любой неприятный разговор с Ваней.

«Хоть бы немножко думала о себе, — Ваня с болью глядел на это родное лицо, две широкие морщины сбегали, от носа к губам, к подрагивающему подбородку и делали его еще более значительным и печальным. — Старуха интересует ее больше, чем собственное сердце… А старуха хоть бы для приличия спросила о здоровье. Так нет же, как будто это не больница, как будто мать не в постели, а у себя в кабинете, — запричитала: «Голубушка, родимушка, не дай в обиду…» А мама слушала, не перебивала, «хорошо, я разберусь…». Мама, мама… Всегда так: на старуху какую-нибудь есть и силы и здоровье, а на себя ни сил, ни здоровья уже не хватает».

Это тоскливое чувство приходило к Ване не раз: и тогда, когда он дома просил мать отдохнуть от писем, и тогда, когда просители, конфузясь, а иные — не конфузясь, приходили в больницу, и Елена Ивановна, преодолевая боль и головокружение, улыбалась им и говорила: «Я разберусь, разберусь… Вот Ваню посажу за письма, продиктую, он напишет и отошлет куда надо, а вы мне сообщите потом, как у вас дела пойдут».

После того как Ваня выгнал старуху, настали дни относительно спокойные: посетителей к Елене Ивановне больше не пускали.

Каждое утро, входя в палату, обнаруживал Ваня разбросанные на кушетке и на подоконнике рисунки Егора. Егор рисовал по памяти врачей, медсестер, санитарок. Все портреты были удачны и немного комичны. Хотя в рисунках было еще много ученического, некто Николай Ильич, художник, живший в городе, говорил, что Егор талантлив, что ему не хватает только жизненного опыта и своего осмысления действительности, но это придет с годами.

Егор учился в Москве в полиграфическом институте на графическом отделении редакционно-издательского факультета. Он заканчивал четвертый курс и последние несколько месяцев проходил практику в местном книжном издательстве. Было ему двадцать два года. Среднего роста, по-юношески худощавый, со светлыми, как у матери, глазами и с постоянной тонкой усмешкой на губах, он производил впечатление человека, уверенного в своих силах, цепкого, хотя на самом деле часто сомневался в себе, говорил, что таланта у него нет, так, «жалкие» способности. Но в глубине души у Егора все же было убеждение, что он талантлив, чем черт не шутит!