Проверка слуха - [4]

Не вся судьба, а так — предсудьбье

Богини гордой и греховной…

Вершили суд земные судьи,

А ей был ведом суд верховный!..

Ах, как ей пелось, слава Фебу!

Когда в словах не чуя муки,

Корабль летел туда, где к небу

Волна протягивала руки…

НЕОДУЭЛЬНОЕ

Даже если успеешь

          зажмуриться, —

чтоб не в глаза,

даже если успеешь ладонью

прикрыть щеку,

всё равно помешать не сможешь

лететь плевку,

даже если летит он не прямо в тебя,

а за…

И тогда по законам чести,

бери отгул,

дымный порох готовь,

обегай по квартирам тех,

с кем на кухне своей,

создавая ритмичный гул,

многократно братался

средь прочих хмельных утех, —

потому что к заре

всё должно быть готово

и

нужно будет сходиться,

подошвами руша наст,

и дыханье смиряя,

не струсить по счёту «три»,

даже если проспит

и совсем не придёт

Данзас…

* * *

Не итоги — так, мысли вслух,

бормотанье, летучий лепет…

Тополей воробьиный пух

летним снегом кружит и лепит.

И прохожий — один из ста —

смотрит пристально, словно будит,

будто знает — на ней креста

нет и не было, и не будет…

Будет зреть виноградный сок,

будет моря больничный запах,

будут чайки крестить песок

мелким крестиком тонких лапок,

Только я просвищу пращой —

и прохожий меня осудит:

он не знает — меня ещё

нет, и не было, и не будет.

ОДА СВИФТУ

Пока за портьерами вражий стан

Ищет монаршья ретивая  свита,

Вы будете с нами, сэр Джонатан

Свифт.

Пока при своих, сняв лицо, как кафтан,

Владыка сморкается в полу клифта,

Вы будете с нами, сэр Джонатан

Свифт.

Пока, обессилив от мелких ран,

Титан лилипутскими нитями свит,

Вы будете с нами, сэр Джонатан

Свифт.

За окнами кожу меняет платан —

Не ветви, не корень, которым сыт.

Всё в мире по-прежнему, сэр Джонатан

Свифт.

ИДИЛЛИЯ

Когда-нибудь НЕКТО — ужасно учёный и добрый —

придумает НЕЧТО — и всё станет в мире иначе:

сплошные удачи! Тотально! Сплошные удачи

в системе отсчета из Доблести, Чести и Долга,

и к завтраку каждый себе сможет выписать устриц,

и дети устанут болеть, и не высохнут реки,

и все словари обозначат пометами «устар.»

такие слова, как «несчастные» или «калеки».

И станет тепло, и народы забудут о нервах,

любясь и резвясь, погоняя то серых, то чалых…

Пока в этот рай не заявится новая стерва —

за яблоком, вроде. И всё повторится сначала.

* * *

Небичёванных, молодо-гордых

Под тревожное ржанье подруг

Жеребят на коротеньких кордах

Объезжать выводили на круг.

Первый хлыст — и не боль — изумленье,

Вера в руку, творящую зло,

Но на третьем сгибает колени

Вороной — он готов под седло.

Круг за кругом — измученной тенью,

Клочья пены роняя с боков…

И Гнедой, замечтавшись о сене,

Принимает своих седоков…

День к закату — последний на корде,

Хлыст звенит, как натянутый лук!

Это Рыжий несется по хорде,

Вырывая верёвки из рук!

Бросьте хлыст — он не станет послушней!

Хоть с откоса — но сам, без петли!

Рыжий ветер, надежда конюшни,

Золотая веснушка земли!

* * *

…А потом мы ослепли,

но как-то не сразу дошло —

если полная тьма,

ни к чему это хрупкое зренье.

Долго жили надеждой,

варили траву и коренья,

приставали к всевидящим:

может уже рассвело?..

А потом стало сниться,

что выросли дети и зрят

контур синего моря

и мягкую зелень травы…

Приставали к всевидящим,

те говорили — зарницы

наблюдают в районе Находки,

а в дебрях Москвы

просветления ждут через две

или три перестройки,

только если всем миром,

и если прищучит разинь…

…О, куда ты летишь,

ненормальная дикая тройка,

дарвалдайскую медь

рассыпая в дорожной грязи?..

…А потом мы оглохли…

* * *

Безвольно плыть по утренней волне,

сплетённой из предзимнего тумана,

плащи, пальто, плешивые платаны

привычно оставляя в стороне.

Кофейной чашкой долго согревать

озябшие, негнущиеся пальцы,

и пусть жильцом себя не сознавать,

но — слава Богу! — и не постояльцем.

И обтекая отмели проблем,

хранить туманом смазаные лица…

не плакать — плыть… сливаться и не слиться

с чужими, но не чуждыми совсем…

* * *

Мы в детстве пахли рыбьей чешуёй,

всё знали о ветрах и о теченьях,

до синевы, до умопомраченья

ныряя в ускользающий прибой.

Летели к переливчатому дну

и вверх неслись стремительней дельфинов,

земные в этот миг — наполовину,

из двух стихий не выбрав ни одну.

А после на песке, как короли,

прозрачных мидий жарили и ели,

и открывались жаберные щели,

и снова нас тянуло от земли.

Туда, где серебрились косяки

ставриды над мохнатыми камнями,

и крабы нам железными клешнями

по-братски пожимали плавники.

* * *

На уровне моря, где берег щекочет волна,

где стайки мальчишек бычка подсекают на донку,

из пены морской, не спеша, выходила ОНА,

куриного бога неся на раскрытой ладони.

Прижмурив ресницы, смотрела в неровный овал,

и видел мир, отшумевший ещё до потопа —

там, бросив друзей, поджидал черепаху финвал,

и без парусов — на быке — уплывала Европа…

— Останься, Европа! — просила девчонка. — Быка

нельзя в океан! Он не кит!.. Он фарватер не знает!

— Смотри, обалдела, — рыбак подтолкнул рыбака,

а тот пробурчал: «Перегрелась. В июле бывает».

* * *

На самом краю обретённого рая

сижу… загораю…

болтаю ногами, глотаю маслины,

в прищур, как в прицел,

заресниченный, длинный

то бабочка влезет,

то дынная корка,

то юный папаша с мальцом на закорках,

то плавная рябь надувных крокодилов —

наверное, столько не водится в Нилах,

и Конго, и всех Амазонках на свете,

как в этой у моря отобранной клети