Проверка слуха - [2]

чернели книги, тлели книги…

Паноптикум вселенской скверны —

в нём все костры — во имя веры,

в нём в каждом веке — новый идол,

и хворост сух, и кремень выдан!

Зажечь — и всё, чего уж проще?..

Смотри же, город… Помни, площадь…

2.

Я — Галилей!

Не путайте с Джордано.

Мне до исхода жить ещё и жить,

и маятника тоненькая нить

ещё натрёт на слабой шее раны.

Я — Галилей.

До папского суда,

как до Христова возраста распятья,

но ТОТ костер, обуглив кромку платья,

клеймо мне в сердце выжег навсегда.

Я — Галилей,

Мой дух ещё в пути,

и дьявол плоти рвёт и тянет жилы…

На тот костер, что сам себе сложил я,

не дай Господь кому-нибудь взойти!

Я — Галилей…

Не путайте с Джордано.

* * *

Ещё не доросла

        до пониманья истин,

Уже не дорасту

        до счастья мятежа,

До схимы, до вериг,

        до книг Агаты Кристи,

Но — Господи спаси! —

           как мается душа!

Как мается душа,

        как спорит с жадным телом,

Как хочется в круиз

        по благостным местам,

Как режутся слова

        корявой правдой дела,

И устрицы во льду

        не просятся к устам…

Мешаются слова

        неродственного ряда,

И маятника ход

        ни тише, ни скорей…

Уйдя от райских врат,

        не сунусь в двери ада,

И Вечность буду я

        стоять между дверей…

Не всем же дорастать

        до пониманья истин,

До схимя, до вериг

        до счастья мятежа…

Под Лениным себя

        давно никто не чистит,

Но — Господи спаси! —

        как мается душа!

* * *

Будто жизнь чужую проживаю,

будто впереди ещё рожденье —

укушу свой палец — нет, живая!

У зеркал застыну — привиденье…

Пахнет вечер ладанно и густо,

певчий дрозд кого-то отпевает…

У зеркал застыну — пусто, пусто…

Укушу свой палец — нет, живая.

Скука электрических каминов

выгнала живой огонь из дома…

От меня осталась половина:

«сапиенс» остался — умер «гомо».

ПОДРАЖАНИЕ ДАНИИЛУ ЗАТОЧНИКУ

Господине мой, князь!

Лодку губит не море, но ветры.

Путь к концу не длинней миллиметра,

если с прошлым утрачена связь,

если ветер срывает с окон

занавески и хлопает дверью,

выдувая из окон закон,

поселяя законно потери.

Мы не помним, кого нам винить,

и с которых смотреть колоколен…

Господине мой, князе, доколе

в узелках будет рваная нить?

Равновесье на узком ноже,

сто лукавств между правдой и былью…

Мы себя потеряли уже,

и того, кто найдёт, позабыли.

* * *

Лежу на диване лицом к стене.

Лежу уже двадцать лет

или двести,

но мне

не становится легче.

Свет

пробивается в щель под дверью,

наверное, вечер…

Плевать,

я не читаю газет

и не верю

болтовне

телефакиров.

Я жую бутерброд с сыром

и думаю о войне:

на ней не убили отца — по малолетству,

а деда — по 58-10,

зато убили меня,

родив аллергию на солнечный свет,

на бесцельность движений,

на «зоо»,

на «витали»,

на тех, кто выдавал,

и тех, кого выдали,

на правду,

поскольку она «полу»,

а следовательно, ложь:

«Стране не хватает

отечественного бейсбола

и фабрик по выделке кож»,

как будто всего остального вдоволь!

У нас самые счастливые в мире вдовы,

а сиротство

не боль, но благо…

Из лимфатических рек

выбираюсь на острова

АРХИПЕЛАГА,

чтоб задохнуться

от трупной вони

ОСТа

(Бросьте!

Это же не у нас!)

Плевать.

Есть мочёная розга,

а всё остальное —

просто подмочено,

даже мой бутерброд с сыром,

коий я ем,

отвернувшись к стене,

рассматривая клопиные дыры

и думая о войне,

на которой…

* * *

Когда-нибудь, пройдя и Крым, и Рым,

по трещинкам судьбу сложу в ладони…

…На улице жгут листья. Тёплый дым

В осеннем небе гасится и тонет.

И город вьётся тысячью дымков —

Как будто в мир иной перелетая,

Душа земной оставила альков

И лёгкий дым по улицам сметает…

…Когда-нибудь, за день до холодов,

сгребу листву руками без перчаток,

и в разнобойных контурах листов

своей ладони встречу отпечаток,

и обращусь в отечественный дым,

и отлечу, не спрашивая визы…

Налево будет Крым, направо — Рым,

и оба вместе — позади и снизу…

МАЛЕНЬКАЯ ВЕСЁЛАЯ ПЕСЕНКА

Руки в тёплых карманах,

ноги в тёплом — на «манке»,

я иду по Басманной,

я иду по Лубянке,

по лубку на Арбате,

по кабацкому гною,

по ментовке, палате,

по лужайке весною,

по коричневым лужам,

по домов отраженьям —

и никто мне не нужен,

и плевать на служенье…

Не прибьюсь — так отчалю!

Не по нервам — по коже…

Ничего не печалит…

Ничего не тревожит…

* * *

Это кажется только,

что завтра — не то, что вчера…

Я проснулась, когда

до конца этот сон отыграла:

дева ела с ножа,

кавалеры под звуки хорала

обрывали с неё кружева,

и дыра

на корсаже

светилась весёлым и вечным —

запусти в неё руку по локоть

и вытащишь плод…

Дева ела с ножа,

каждый атом был считан и мечен,

и в зеркальном полу

отражался серебряный свод…

Дева ела с ножа,

кавалеры трясли париками,

было заполночь, значит,

у Воланда пили вино,

брёл безумный Ван Гог,

от висков отрывая руками,

надоевшие уши,

которых узреть не дано…

Дева ела с ножа,

сок стекал по хрустальному жалу,

капал на пол, и сразу

на камне вскипал адонис…

Было заполночь там,

где секундная стрелка держала

острый нос на Канопус,

а может, на что-нибудь близ…

И в ночных кабаках

растекалась медузообразно

прихотливая плоть,

бесполезно сливаясь в ничто,

и бродил по ножу

в ожиданьи последнего спазма

обречённый поэт,

не согревший дыханьем пальто…

…Я проснулась, когда

Космос встал на дыбы, и процокал

на печальном осле

грустнооко следя,

как срывается бешенный сокол

с хилой кисти того,